Светлана Кузнецова
Ольга-чаровница и змиев сын
Пролог
Сумрачно было в тереме, тихо, душно, хоть и сидела Ольга у окна, клубки в лукошке перебирая. Стоило выглянуть из-за тучи Хорсу, как тотчас другая закрывала лик его ясный. Влетел шмель, покружил, жужжа, по горнице, к столу подлетел, тяте на плечо опустился, да тот не сразу его заметил. Стряхнул. Мохнач не рассердился, хмыкнул по-человечьи и был таков. Со стороны стола раздался тяжкий вздох.
Плохо сказалось на воеводе поражение ратное. Многих сильных да умелых воинов потерял. А все почему? Не позвал в дружину ведунов да чаровников, соседей окрестных да чудодеев, волхвов да кощунов. Решил князь не делить победы ни с кем, лишь своими людскими силенками да против навской нечисти выстоять. Не вышло. И теперь ждала княжество дань непосильная. Самых умелых мастеров, самых первых красавиц, самых сильных воинов и чаровников потребовал отдать ему в полон змиев сын: поговаривали, отпрыск самого Горыныча.
— Ты прости, дочка, — наконец, проговорил воевода. — Думал я счастье твое устроить, а оказалось… — и не договорил, снова вздохнул тяжело да рукой махнул.
— Не кручинься, тятенька, — молвила Ольга, — поедем лучше в терем высокий, говорить буду с князем-батюшкой.
Воевода вздрогнул, взгляд на дочь поднял испуганный и хмурый, только Ольга его с легкостью выдержала. Не впервой. Много хуже было, когда тятя решил ее за Ивана-дурака, то бишь, княжича выдать, не спросив согласия: мол, князю внуков рожать да в светлице зад насиживать — нет лучше бабской доли, а там уж стерпится-слюбится. А вот как бы не так!
Для побега у Ольги все припасено было. Тропку к теремку матушкиному, что в сердце леса прятался, она с малолетства ведала и уж точно одна не пропала бы. Кто ж знал, что рать напора вражьего не вынесет, что князь со змеиным сыном договориться не сумеет, а потом еще и от помощи соседской откажется. А все почему? Приютил людей с душой черной, с востока пришлых, и слушать бредни их начал про бога единственного, которому все поклоны бить должны, а кто не пожелает, того бить смертным боем следует. Ну да недолго им в княжеском тереме куковать придется, если у Ольги все сладится. А коли не выйдет ничего, то быть посему.
— Ты подумай, дочка, стоит ли оно того? — проронил воевода, не пытаясь отговорить, просто проявляя отеческое участие. — Себя погубишь, никого не спасешь.
«Отчего ж не спасу? Себя спасу от уготованной тобою участи. По мне, уже немало», — могла бы сказать Ольга, но ссориться не захотела. Уж лучше пусть воевода считает себя виноватым, чем ярится почем зря, авось и из дому бежать не придется, и неблагодарностью попрекать да злом поминать ее не станут.
— Не тревожься, тятенька, — молвила Ольга ласково. — Видать, судьба моя такая, что б не в тереме высоком сидеть, а по заветным тропкам бегать, как и всем в роду моем положено.
Воевода вздрогнул. Думал, дочь свою единственную у лесной ведьмы выкрадывая, будто не запомнит та ничего, вырастет обыкновенной девицей отцу на радость, всем на загляденье. Да и могло ль случиться иначе, если принес домой он кроху, в полотенце завернутую, только агукать и умевшую. Только древняя кровь всегда сильнее человеческой. У иных чаровников ее одна лишь капля, а они чары творят, будущее предсказывают и с предками беседы ведут. У Ольги же той крови волшебной никак не меньше половины, а потому знала она с младенчества и кто такая по роду материнскому, и как ворожить-морочить. Девкой простой слыть, а затем бабой жить, род человечий пополняя, не хотела наотрез, и чем старше и краше становилась, тем сильнее.
Не просто так старая нянька-кормилица корила воеводу почем зря и при всяком удобном случае: мол, неправильно поступил, дите у матери выкрал, ветер в клети запер. А ведь у ветра тоже душа имеется, и коли разъярится тот, обернется злым ураганом — никому не будет спасения.
Воевода и сам убеждался временами, пусть и не мог утверждать наверняка: коли забредал на двор человек злой или завистливый, очень скоро уходил быстрее тени собственной, а если упрямился, случались с ним события неприятные, пусть и не смертельные. Пришел однажды в конюшие помощники проситься вор (правда, то опосля уже выяснилось, когда няньке выхаживать его пришлось). Поглядел воевода на парня: вроде сильный да ловкий, чего не взять? Дядьке Стояну помощь никогда лишней не была. И в первую же ночь Чубарый отдавил пришлому ногу: несильно, но чувствительно, еще и говоря человеческим голосом, чтобы откинул тот мысли дурацкие или выметался прочь со двора воеводского. Не послушал его парень, подлечился и на третью ночь решил в терем пробраться, в ларях пошуровать и сбежать по-тихому. Только из конюшни вышмыгнул, налетела невесть откуда стая сов под предводительством филина да так беднягу отделала, что тот до утра едва дожил, сам в замышляемом лиходействе покаялся и слезно прощения просил. О том, как филин костерил беднягу каждую вечернюю и утреннюю зарю, воевода знал не понаслышке: подслушивал дважды, несколько слов замысловатых выучил. Зато, как оправился парень, взялся за ум. А однажды враг старинный решил воеводу жизни лишить. Подстерегли его на дороге люди лихие, да откуда ни возьмись налетели на них волки: убивать не стали, порвали только. Много чего еще случалось по мелочи — всего не упомнить.
Когда князю блажь пришла в голову окрестить всех своих приближенных с домочадцами, во сне к воеводе Марушка заявилась. Смотрела без зла, ехидно щурясь. Она-то и наказала дочери не перечить и самому на кривду заморскую не вестись, иначе скорая погибель всему княжеству и ему самому будет. И ведь права оказалась: именно ее ладанка уберегла воеводу от смерти лютой в следующем сражении, а надел бы вместо нее крест, не ходил бы уж по свету белому. Ольга тогда долго с князем говорила при закрытых дверях, неизвестно какие именно слова в речь вплетала, но сумела найти правильные, поскольку отказался тот от намерения народ силком крестить и по крайней мере на год черных-пришлых приструнил.
— Ты не перечь мне, — молвила Ольга. — Там, где булатные мечи не сдюжили, лишь хитрость да смекалка спасти могут, а они у богатырей ваших не в почете нынче.
— Правда твоя,
