Владислав Крисятецкий
Осколок
Когда до их появления остаются считанные минуты, я достаю фотоальбом. Просто чтобы немного отвлечься от томительного ожидания. Чтобы сердце перестало колотиться так сильно, предчувствуя новую встречу и одновременно в который раз не веря, что она произойдет.
Конечно, я знаю, что они придут. Мы снова сядем за стол, я снова буду с удовольствием смотреть на них, слушать их речь. Неважно, о чем мы будем говорить. Разумеется, о пустяках. О погоде. О последних новостях. О моей жизни и о моем здоровье, до которых мне самому почти нет никакого дела. Время проходит, я старею, с каждым годом все больше и заметнее, ничего необычного в этом нет. Моей ноге не поможет уже никакая операция, и это тоже известно давно. Ну и ничего, прохромал полжизни – прохромаю и ее остаток. Инвалид так инвалид. Я уже привык.
Конечно, жизнь могла бы сложиться совсем по-другому, если бы не моя травма. Может быть, даже вырос бы в большого начальника, имей я к этому интерес. Ну, относительно большого. Выше директора автопарка мне вряд ли удалось бы скакнуть. Все же помимо опыта и положения «на хорошему счету у руководства» нужна еще деловая хватка и стремление управлять людьми, ну а этого как раз мне всегда не доставало.
Впрочем, что теперь рассуждать. Сложилось так, как сложилось. Да, в последние годы я все реже выхожу из дома. И нога меня беспокоит иногда так сильно, что хочется выть. Не беда. Никто не слышит этого. Никто и не должен слышать. Тем более они. Мои дорогие и любимые. То немногое, что связывает меня с этим миром. То немногое, что осталось в этой никчемной, тянущейся с черепашьей скоростью жизни. Она ускоряется лишь в те редкие дни, когда мы видимся. И время течет чуть быстрее, когда я в очередной раз перелистываю этот альбом.
В нем не так много снимков. Марине всегда было не до этого. Считала, что все успеет. Не успела. Времени, отмеренного ей, хватило только на несколько плохеньких черно-белых фотографий. Снимать она никогда не умела. Дети то выпадали из кадра, то не хватало резкости, то света. Однажды я уговорил ее взять меня с собой, чтобы пофотографировать их, всех вместе. Там-то, в интернате, мы с ними и познакомились. Я сразу почувствовал, что мы будем друзьями с этими славными малышами. Так и получилось, вскоре мы стали постоянно навещать их вместе. Вновь эти кадры передо мной. То самое апрельское воскресенье двадцатилетней давности. Такими я их и запомнил на всю жизнь – смущающимися от присутствия чужого дяди, но любопытными, добрыми, забавными, солнечными созданиями. Вот и Марина рядом с ними – молодая, цветущая, полная задора и оптимизма.
Но лишь в те дни, когда им удавалось быть вместе. А таких дней было немного. Ей было бесконечно горько снова и снова расставаться с ними. Я видел это, и сердце мое сжималось каждый раз, когда они прощались до следующего свидания. Обычно на обратном пути мы молчали – ей было трудно разговаривать, а мне было трудно чем-то ее успокоить. Она мечтала накопить денег и забрать их из этого «казенного дома». Я хотел как-то ей помочь, несмотря на то что самому мне едва удавалось сводить концы с концами. И все же я надеялся – на чудо ли, на себя ли, а скорее, и на то, и на другое. Но она и слушать не хотела. Пыталась добиться всего сама. Да и что я мог предложить ей? Выйти за меня замуж и жить с двумя детьми на наш скудный суммарный заработок? Забрать детей и переехать в деревню? Смешно. И грустно. Конечно, это не было бы той жизнью, которой желала Марина для себя и своих детей. Ей казалось, что есть другой выход. Что ее энергии хватит на то, чтобы наладить жизнь своими силами. Это был ее выбор. Как и способ осуществления своей мечты, к которому она в итоге пришла. Смелая женщина. Я и сейчас преклоняюсь перед ней, хотя многие из ее друзей и знакомых отвернулись от нее еще когда она была жива. А когда эта жизнь оборвалась, остался лишь я – одинокий, разбитый таким внезапным и чудовищным горем, мучающийся угрызениями совести и собственной беспомощностью друг несуществующей семьи. Случилось так, что через несколько дней после ее кончины я стал инвалидом, и мои призрачные надежды как-то помочь детям Марины стали совсем невыполнимыми. С того момента я мог лишь наблюдать за их взрослением издалека, тратя время на переживания, воспоминания и гоня прочь от себя мысли о том, что все могло бы сложиться совсем иначе. Мечты, разрывающие мое сердце в клочья.
Кто-то мог бы сказать, что все мои неприятности начались именно из-за того, что мы встретились. Что моя жизнь оказалась изломана и стала бессмысленна оттого, что я поддался пустым иллюзиям, мной самим придуманным и не воплощенным в реальную жизнь. Я не согласен. Марина – это главное, что было в этой жизни. Это яркий луч, который мелькнул, озарил мое мрачное однообразное существование и ослепил, заставив тянуться навстречу к нему, идти вслед за ним. Одна-единственная женщина, которую я любил. И которую не уберег, за что и получил сполна. По справедливости.
И лишь ее дети, которые теперь уже стали совсем взрослыми людьми, напоминают мне о том, что я по-прежнему жив. Мы видимся, мы дружим, мы интересуемся друг другом. И я рад, что это так. Ведь это маленькая победа при огромном списке неудач – то, что мы не потерялись. Я понимаю, что они не могут быть со мною часто – у каждого из них своя сложная, суматошная, современная, молодая жизнь. Но они все еще помнят, что станет для меня лучшим подарком на день рождения. Это, конечно, их визит.
Первым, как всегда, приходит Артем. Один долгий звонок в дверь.
На секунду я закрываю глаза и пытаюсь представить его себе.
Нет, снова то же самое. Вихрастый курносый мальчишка шести лет с огромными мамиными глазами. Деловитый, любознательный. Его звонкий голос слышится не очень часто. Молчун. Мужчина. Обязательный, добрый, справедливый. Матросский костюмчик и напряженное от ожидания лицо в объективе. «Сейчас вылетит птичка!» – объявляю я и строю какую-то смешную рожицу. Он стеснительно улыбается в ответ, не зная еще, что эта улыбка сохранится в фотоальбоме его матери на долгие-долгие годы
