Марина Беляева
Липкий как смола
«Я люблю тебя, моя славная, — шепчет он, и смола, липкая-липкая, выступает на моих руках как кровь. — Давай закажем вечером пиццу, а я куплю пива в ларьке, хорошо?».
«Конечно, милый, это хорошая идея», — отвечаю я, пытаясь оттереть смолу от рук и чувствуя себя леди Макбет — как будто я скоро кого-то убью. Если и не себя, так его, такого отвратительного, такого мерзкого, такого… липкого.
Откуда, откуда, откуда только вся эта грязь, господи, я устала убирать за ним стол.
Он старше меня на шесть лет и уже заканчивает институт; я же только учусь в старшей школе. Я встречаюсь с ним не потому что так классно, так круто, о боже мой, он такой взрослый, подружки в экстазе — нет, вовсе нет. У меня и подружек-то с младшей школы не было… Просто мы с ним общались, он начал по мелочи мне помогать — выслушивал, когда надо, выручал в кафе, показывал сериалы, всё в таком духе — и вот я понимаю, что уже по пояс в болоте из какой-то кашеобразной грязи, а он протягивает мне склизкую липкую руку, вязкую такую, как кисель. «Я помогу тебе», говорит. Мне больше никто не хотел помогать; не надо было принимать его руку, но тогда мне было совсем плохо, и я думала, что так смогу выбраться — ведь хоть кому-то на меня не наплевать…
Он, впрочем, очень хороший. Он не даёт мне делать дела по дому, не останавливает, когда мне плохо и я кричу, протягивает тарелки, чтобы я их била — об себя и об стены… Постоянно напоминает мне, что надо работать. Помогает с учебой и хобби — добывает всё, что мне нужно, например. Мне приходится оттирать вещи от его пахучих липких рук, но это не проблема — в конце концов, никто из нас не совершенен, и это незначительный недостаток, такая маленькая плата за мир, который мы создали…
Ох, я, кажется, схожу с ума. Может, просто соскоблить эту чёртову смолу? Где тут губка?
Я поругалась с матерью и переехала к нему. Мне некуда больше было идти: мои последние друзья отвалились от меня, когда я начала с ним встречаться. Они его хорошо приняли, просто в какой-то момент мы слишком давно не общались, и я поняла, что по какой-то причине они больше к нам не заглядывают. Я пыталась с ними связаться, но у них у всех были какие-то срочные дела, которые они не могли отложить. Лишь один из них мне сказал, что тот, с кем я живу, плохо на меня влияет, что ему не следует доверять. «Я и не доверяю, — сказала я. — Я просто с ним встречаюсь. Я не предлагаю тебе с ним жить, но со мной-то ты можешь общаться?». Он сказал, что я изменилась, и бросил трубку. В тот день я хотела вскрыть себе вены, но вместо этого била по стене кулаками, а потом накричала на него, и он мне сказал: «Хорошо, ты можешь уйти, если из-за меня у тебя проблемы с друзьями. Но если он тебе друг, почему игнорировал тебя и не приходил в гости? Почему он сказал, в чём проблема, лишь когда ты ему позвонила? Почему он не рад за тебя и не поддерживает, когда тебе плохо? Может, он тебе вовсе не друг?».
Я не знала, что ответить. Мне было спокойнее думать о том, что меня просто окружают плохие люди, готовые оставить меня в любой момент, но ведь это же просто неправильно. Не могут же ошибаться сразу пятеро разных людей?
«Могут, милая, — и он касается меня, прилипая ладонью к плечу, как скотчем. — Люди в большинстве своём предатели и плохие друзья. Ты не сделала ничего плохого, за что тебя можно было бы бросить. А даже если и сделала — разве настоящий друг так бы поступил?».
Губкой не оттирается. Пошла в ванную за средством — тапочки прилипают к полу, как если бы на него пролили варенье. И так везде — на кухне, в коридоре, спальне…
Мама один раз к нам приходила. Я это узнала случайно, когда один раз вернулась из школы пораньше: он выставил её из дома и потребовал больше «нас не беспокоить». Он говорил, что это она виновата в том, как мне плохо и что мне приходится лечиться от депрессии и неуверенности в себе. Я сама всегда была в этом убеждена, и даже говорила ему об этом, но эта сцена была слишком некрасивой, слишком болезненной: я попросила его так больше не делать, обняла плачущую маму, и мы вместе с ней спустились вниз, на улицу — поговорить. Оказывается, она у нас уже несколько раз была, и однажды даже с милицией, но он твердо выпроваживал их, с достоинством отвечал на мамины обвинения в похищении, растлении и чем-то там ещё, а ещё — рассказал ей всё то, что я рассказывала ему: что она всегда издевалась надо мной, что её шутки о моем весе и внешности были не смешными, а обидными, что она не имела права выкидывать мои вещи, что я до сих пор не оправилась от душевной травмы, когда мне поставили онкологию, а она сказала мне, что я всё придумываю… Он никогда не сообщал мне об её приходах, не желая меня травмировать.
«За что ты так меня ненавидишь? — спросила мама тогда на улице. — За что выставляешь перед другими людьми посмешищем? Мне из-за тебя было так стыдно!».
Я посмотрела на неё и молча поднялась обратно в квартиру. Больше она к нам никогда не приходила и даже не звонила; должно быть, она обиделась на меня. А, может, он просто мне не говорит о её звонках.
Даже средство не помогает. Попыталась отмыть раковину, если уж себя не получается — ни черта: всё в пятнах от жидкого мыла, пены для бритья, каких-то химических штук и зубной пасты. Проклятие, это средство вообще хоть что-нибудь берёт? Я уже пыталась в прошлом отмыть им кухню от жира — ничего не получилось.
У меня не осталось друзей и каких-либо контактов, помимо школьных. Он не ревнует меня, когда я иду гулять с другими, но я сама испытываю беспокойство и возвращаюсь раньше времени: он лежит тоскливо на кровати, и кожа его булькает радужными маслянистыми разводами.
«Нет, ничего, всё
