Обманщики. Пустой сосуд
Глава 1
В которой угрожают расправой и медленно умирают
Если твой Путь зависит от других,
дай и их Пути зависеть от тебя.
Путь Ванталы
Когда отцветает вишня — заканчивается весна. Когда увядают цветы — наступает осень. Распад и увядание следуют за человеком по пятам.
Выведя последний иероглиф, Цзюрен распрямил спину и потер затекшую шею. Десять дней тяжелой, кропотливой работы подошли наконец к концу. Можно отступить, выдохнуть. Можно оценить сделанное, чуть отстранившись, взглянув сквозь ресницы.
Цзюрен никогда не бывал полностью доволен своей работой. Мастер Сокан, его учитель, любил повторять, что понимание совершенства приходит только в старости. А до того есть лишь стремление к нему, стремление вперед.
— Какие мрачные стихи… — Ин-Ин подошла неслышно и положила руку Цзюрену на плечо.
Он обернулся и глянул встревоженно. Ин-Ин исхудала за прошедший год, стала тонкой, хрупкой, почти прозрачной. Под бледной кожей проступили голубые паутинки вен. Одни только глаза ее остались прежними. Когда-то они пленили и встревожили Цзюрена. И не отпускали с тех пор.
— Зачем ты поднялась?
— Все хорошо, — нежно улыбнулась Ин-Ин. — Я себя сегодня прекрасно чувствую.
Это была ложь. Все, что Ин-Ин говорила в последнее время с этой мягкой улыбкой, было ложью. Цзюрен ей верил по необходимости. Противные варианты пугали своей безысходностью. Поэтому он улыбнулся в ответ, обтер клинок куском замши и аккуратно уложил на подставку.
— Что ты скажешь?
— Прекрасная работа, мой супруг.
Цзюрен хмыкнул.
— Какие-нибудь замечания?
Ин-Ин покачала грациозно головой.
— Как я смею судить о том, в чем совсем не смыслю, супруг?
— Ты, как всегда, рассудительна, — вздохнул Цзюрен и нагнулся, чтобы поцеловать жену в лоб. — Я закончу клинок, отнесу его князю Джуё, и, когда вернусь, мы отправимся на прогулку. Я слышал, у Старого святилища уже зацветают вишни.
Лицо Ин-Ин озарилось улыбкой, светлой и нежной. Она любила смотреть на цветущие деревья, в особенности — на вишни. Говорила, что зрелище это поселяет в ее душе невероятный покой. Делает ее счастливой.
— До той поры, пожалуйста, вернись в постель. Я попрошу Ису что-нибудь для тебя приготовить. И принесу печатных пирожков с рынка. Мы будем есть их, пить вино и любоваться вишнями в лунном свете. Какую ты хочешь начинку? Сладкая фасолевая паста? Семена лотоса? Персик?
— Персик, — тихо ответила Ин-Ин.
Видно было, что она устала. Теперь даже небольшой разговор утомлял ее. На лице появлялся резкий, ярко-алый румянец. Только упрямое нежелание проявлять слабость, вбитое с детства в голову убеждение, что жена всегда должна быть прекрасной и радостной, всегда должна доставлять своему супругу удовольствие и ничем не тревожить его покой, не позволяло Ин-Ин потерять сознание.
Пресекая всякие возражения, Цзюрен подхватил жену на руки и отнес в ее покои. Окна комнат выходили на юг и восток, и утреннее солнце прогрело воздух, придав ему особенный, золотистый оттенок, который весной встретишь редко.
— Отдыхай, — велел Цзюрен, устроив Ин-Ин на широкой неприбранной постели.
Она тотчас же попыталась встать.
— Я должна закончить платье для вас, супруг…
— Ты д олжна выспаться сегодня, — строго погрозил ей Цзюрен, — иначе никакого вина, никакой луны и никаких вишен.
Ин-Ин снова попыталась подняться. Иногда ей, тихой и во всем покорной, свойственно было такое упрямство.
— Ничего не нужно, — Цзюрен удержал ее, не давая встать с постели. — У меня сундуки ломятся от одежды. Ты слишком меня балуешь. Побалуй и себя и отдохни.
Накрыв ноги Ин-Ин одеялом — они теперь постоянно мерзли, — Цзюрен вышел. Ису в ожидании приказаний замерла возле дверей, опустив взгляд в пол. По мере того, как угасала хозяйка, бледнела и привязанная к ней служанка. Иногда казалось, все в доме увядает и распадается следом за Ин-Ин.
— Не позволяй госпоже подняться с постели, — приказал Цзюрен. — И проследи, чтобы она приняла лекарства.
В снадобьях никакого прока не было, они не помогали. Так только, для острастки совести. Цзюрен приносил их, Ису заваривала, Ин-Ин пила. Больше никого и не было в их усадьбе.
Во дворе Цзюрен постоял немного, оглядываясь. Это пока еще нельзя было назвать запустением. Усадьба была невелика, и Ису справлялась по хозяйству, а если требовалось, приводила из деревни пару помощников. Кузню, оружейную и зал для тренировок Цзюрен прибирал сам. Ощущение запустения создавало не какое-то неустройство дома, а царящая в нем тишина. Словно вымерли все.
Цзюрен сжал рукоять клинка, чтобы усмирить гнев и страх. Тут ему не с кем было сражаться. Он воин. Будь у болезни дух, плотское воплощение, Цзюрен вызвал бы этого духа на бой. Но болезнь бесплотна, неуловима, и он может только ждать.
Усадьба стояла в отдалении от города. После Великого пожара, десять лет назад, все мастерские изгнали из столицы на другой берег Желтой реки. Сперва кузнецов и гончаров, а следом за тем ткачей, изготовителей циновок и игрушек, мебельщиков, резчиков по камню и дереву. Одним только ювелирам дозволили остаться, слишком уж драгоценной была их работа. Река между двумя широкими мостами каждый день превращалась в шумную ярмарку. Лодки сновали по спокойной, почти неподвижной воде, предлагая горшки, ткани, снадобья, корзины и шпильки. Набережная волей-неволей оделась в камень и ощетинилась причалами и сходнями. Возле одних пришвартовались торговцы и вовсю нахваливали свой товар, у других перевозчики предлагали за один-два ляна1 свои услуги тем, кто не желал идти к храмовым мостам, проход по которым ничего не стоит. На любом из пяти городских мостов приходилось за это отдать целых два суна2. Скучали в своих унылых лодчонках Речные девы3. Их труд начинался уже после заката.
Путь Цзюрена лежал мимо всего этого, мимо шумной ярмарки, мимо Гончарной и Ремесленной слободы к Желтому мосту. Его узнавали, кивали приветливо, кланялись. У Садов попытались заманить в чайную чашкой горячего, пряного вина. Цзюрен ото всего отказывался. Хотелось поскорее покончить с делами и вернуться домой, к Ин-Ин. Он и вовсе не оставил бы дом, если бы не необходимость поговорить с господином Шаном, управителем почтенного Джуё.
Стражники на Желтом мосту оказались новичками, к тому же — не местными. Пришлось вынуть из рукава ярлык, дающий ему право всюду ходить беспрепятственно и даже вступать во дворец. И не платить податей. Его пропустили, извинившись, и долго еще провожали жадными взглядами. К тридцати четырем годам Цзюрен успел уже прославиться и пожалеть об этом.
На восточном берегу реки царил покой. Казалось, Дзичен отрекся от всего: от ярмарочного гула, гомона, чада посадов, даже от величественного оживления Храмового острова, и погрузился в медитацию. В жилых кварталах, отделяющих обширную усадьбу Джуё от реки,
