Никита Ионов
Великолепная пятерка и старик
Бам! Это же надо так! Полет — пожалуй, что не шмеля — был бессовестно прерван, оборван, низведен чем-то эдаким, чем-то грубоватым, жестким, чем-то неуместным, не к селу приплетенным, не в строчку употребленным. Вот и потирает усиленно Лягушонок синяком разукрашенное место, силясь разглядеть в темноте удивительное препятствие. Ладно бы, как-то неумело наскок взял, с ленцой, без рвения — а ведь размахнулся же, как носок-то тянул, словно через болото во всю ширь сиганул. И не разглядеть никак! Ничего вокруг не видать. Занесло же ветрами попутными в такую-то глухомань…
«Чего тебе?» — пискнул кто-то в тиши.
Отпрыгнул машинально Лягушонок, как ошпаренный, да только не прозрел ни на столечко. Кому ж здесь быть? Только «ква» хриплое кое-как выползло из груди.
«Чего, говорю?» — снова, как смычком по струнам, раздается откуда-то.
Молчок Лягушонок, как в рот воды набрал, не отзывается, выжидает.
Да и там стерегут безмолвие.
Долго ли, коротко ли — только кому-нибудь это должно было надоесть, и услышал Лягушонок едва уловимый глухой звук, как будто что-то задвинули до упора, а затем множество мелких скребущих похрустываний.
Переждал на «раз-два-три» Лягушонок (а в мыслях и все стадо пересчитал) и плавно подкрадываться в сторону, откуда звук шел, стал. Недолго, правда, партизанить пришлось — стремительным взмахом прорезало воздух что-то прямо перед ним, и мгновенно вспыхнула яркая желтоватая дымка, явившая на свет возникшую из ниоткуда мышиную мордочку с вытянутым носиком и топорщимися усиками.
— Чего, как вор какой, подкрадываешься? — возмущенно запищала Мышка.
Лягушонок ещё малость не сообразил, в каком болоте камыши вертикальнее, а уже ни на шутку допрос с пристрастием разгорается.
— Ломишься чего ко мне, а?
Лягушонок только и делает, что озирается, поверх Мышки поглядывает, ушибленное место потирает, полет прерванный — будь неладен! — вспоминает.
— Живешь здесь, значит? — отстраненно поинтересовался Лягушонок, продолжая смотреть будто сквозь Мышку, за которой находилось некое подобие то ли перекошенного теремка, то ли бочки — не разобрать.
— Живу… Заблудился, может? — Мышка, наконец, сменила гнев на милость (или очертание пряника), уловив смятенное состояние Лягушонка.
Лягушонку и неловко было признаться, каким именно образом он нарушил Мышкин покой, и нелегко было принять доброжелательный вид, когда внутренне он ещё ощущал неуемный шелест тревоги, будто шепот колосьев в широком поле. Он продолжал оглядываться, высматривая окружные места, куда занесли его пружинистые лапки, затеявшие перегонки с ветром.
— Зайдешь, Лягушонок? — Мышка позволила нежданному гостю осмотреться и свыкнуться с окружающей обстановкой и пригласительным жестом указала ему на дверь, глухой звук которой он и слышал некоторое время назад. — Проходи, проходи, располагайся… Не всякий здесь ходит, потому и удивилась. Если напугала, то…
Лягушонка не меньше удивило, что в этой точно нарочно сотворенной черноте, как в подземелье, может кто-то жить. А внутри провозглашенного теремка, наоборот, озарено так, будто всех светлячков в округе перетаскали. Места в нем не то, чтобы слишком много, но и тесным его не назвать (так уж повелось, по доброй традиции, обозначать золотую середину). В центре — стол, в правой части — печь, за ней в углу — кровать с периной до того воздушной, что необычно возвышается над привычным уровнем, заправлена покрывалом замысловатого узора, все в причудливых завитках да загогулинах, а сверху ещё подушки — малая на большой воцаряется.
Вроде и развернуться во всю удаль не приведется, да только где-то в глубине, кажется, какой-то длинный коридор таится. Взглянешь раз — уголок к уголку в теремке подогнаны, лишний сапог не воткнуть, а иной раз посмотришь — и шире как-то, и раскидистее, и какие-то закругления в углах да к потолку разворачиваются.
Рассказала Мышка, что накануне блины пекла, солнце в сковороду переливала. Растекается тесто по чугуну осторожно, словно повеса, боящийся пятки обварить, до всех уголков доберется — и встанет, что солдат на границу, что якорь, в морское дно вбитый. Шкварчит, будто ученик прилежный, что струны пальцами пробует в поисках звучания, румянится. Разомлеет блинок, задремлет — шмякнут его оборотной стороной, да не сразу опомнится, мгновение — другое в неведении пребудет, лишь затем зашипит, заворчит, пока его, будто ляльку, не уложишь как следует.
Разыгралась от аппетита буря в брюшке у Лягушонка, норовит и он солнце в сковороду переливать, Вавилонскую башню из блинов творить. Долго ли, коротко ли, только в высоту блинная стопка росла, а короткой ей быть, когда полный живот набить. За делом и поведал Лягушонок, как вприпрыжку с кочки на кочку по болотам поскоки множил, силясь ветер неуловимый одолеть, да не заметил, как тьма уж его глаза одолела, словно пелену непроницаемую накинула.
— А там и бам! — процедил Лягушонок, и воскресли в его памяти и жжение в ушибленном месте, отозвавшееся с опозданием, и страх, точно уголек, питающий искру, и глухой звук, прорезающий тишь.
— Ничего, — запищала Мышка, — управимся с блинами, недугом твоим займемся!
Лягушонок и не заметил, как вокруг него волшебным образом очутились различные варенья: и персиковое, и малиновое, и черничное. Раздув бока, нескромно выступал медок. И сгущенка, сгущенка так и норовила язык ущипнуть до такого сладчайшего упоения, что ещё день-деньской эту сласть не избыть.
Принялись Мышка с Лягушонком ложки в волнах варений топить, скребут ими, как веслами, зачерпывают, блинное солнце со всех краев обмазывают, точно авангардисты какие вдохновение ощутили.
— Мышка, бис! — довольно заквакал Лягушонок, уминая не первый блин.
То конвертом, то самолетом его внутрь отправляет. Мышка весь носик медом перепачкала, а тот норовит за губу скатиться.
Потянулся Лягушонок было к блюдцу со сгущенкой, а оно как подпрыгнет. Отдернул он лапку, а самого как будто тоже вверх потянуло — и разом вкрутило обратно в стул. Все, что могло в теремке как-то прозвучать, — лязгнуло, скрипнуло, шёркнуло — отозвалось. И разом оборвалось, словно наступили на него, твердо, безжалостно, что ни эха не вырвалось!
Замер Лягушонок, озадаченно на Мышку смотрит. Та тоже немного смутилась, но скоро едва слышно пискнула:
— Чего-то сегодня их бес какой щекочет…
Огляделись, убедились, что все на своих местах — и продолжили трапезу. Чего же добру пропадать?!
Пока блин блином погонял на их собственном пиру, в дверь нещадно забарабанили. В один прыжок очутился Лягушонок возле двери, лапки подрагивают, хоть и силится унять.
— Кого ноги несут? — спрашивает Мышка, а сама взглядом ищет, чем бы таким огреть хорошенько, если приведется.
— Зайчик я! Отоприте, хозяева, схорониться хочу!
Отворила Зайчику Мышка.
