Константин Чиганов
Наум Заревой — осиновый кол в руке революции
Божий одуванчик
Ночью
Село Шишигово стояло среди пологих гор уж за сотню лет, но так и не стало особо сознательным местом. Кооперации там не завели, а комсомолец и вовсе был один — Вася Федулов, прозванный Васяня Колокольный язык. Может, за то, что в октябре 17-го залез на крышу колоколенки и прицепил к кресту красное полотнище, а может, за любовь к громогласной агитации поселян за «новую, светлую трудовую жизню».
Васяня был безобидный, доносов не писал, только что ругался по пьяни странными словесами вроде «пауки контрреволюции» и «экспроприаторы чертовы», и поселяне его терпели. А придет вечером, так и наливали.
В тот недобрый июньский вечер вдовая солдатка Алена Васе не налила. Отправила прочь, сказав на прощанье: «Иди уж, кавалерий, и так улица смеесси!» Обида ранила и страждущую самогона глотку, и жаждавшее Алениной любви сердце комсомольца. Он побрел в темноту, не особо разбирая дороги.
Не дивно, что ноги понесли его дорогой не самой короткой — мимо кладбища в низине, вдоль щербатого заборчика. Провалы в нем напоминали выпавшие зубы, а в глубине, в лунном рассеянном отблеске раскидывали руки гнилые кресты.
Деревья обступали вытоптанную тропу, высовывали кудлатые головы из-за заостренных штакетин забора. Штакетины эти походили на колья, воткнутые против неведомой нечисти.
Васяня, трезвый и несчастный, взбивал пыль залатанными солдатскими ботинками, стараясь не оглядываться. Оглянуться тянуло, но он категорически не желал поддаться поповским страхам. Все его деревенское детство смотрело сейчас голодными провалами глазниц из-за кладбищенского заборчика. Страшные сказки матери, ночной шепот старшего брата, погибшего в двадцать лет под Мукденом, охи и причитания деревенских бабок над покойником — страшным, раздутым, синюшным утопленником, в котором перепуганный Васятка не мог и не хотел узнавать пьющего, но доброго отца.
Васяня давно выбросил нательный крест и даже имя хотел сменить на Маэлия, например, в честь Маркса, Энгельса, Ленина. Теперь вот сменит — теперь все равно, Алена пусть посмеется с деревенскими. Теперь можно и в омут… нет, омут лучше не вспоминать, опять всплывает в памяти белесое, безглазое, объеденное раками то, что было родным лицом…
Комсомолец негромко запел «Вставай, проклятьем заклейменный» и успел дойти до «это есть наш последний», когда краем глаза уловил темное движение за забором.
Теперь уже прямо за светлыми в темноте дощечками, чуть впереди, шелохнулась бесформенная груда. Звук, тихий, похожий на скулеж животного или на скрип отходящей доски — честный гвоздь из деревенской кузни словно пытался не пустить наружу что-то вовсе уже не человеческое.
Василий дрогнул, холодная игла страха уколола в живот. Замолчал и постарался укорить шаг, миновать проклятое место. И луна, стервь, назло скрылась за дырявым облачком, и старая береза свесила здесь над тропой неопрятные космы.
Собака! Ну конечно, залезла бродячая псина, может, еду на могиле оставили… ведь недавно в деревне преста… нет, поповские словечки брось, шалишь. Тело перешло в неживую материю. Так. И нечего трястись. Атеисту и материалисту стыдно, а не страшно. Вот и береза остается позади, вот и…
На плечи ему рухнула холодная, вялая тяжесть, обхватила руками, кривые когти вспороли рубаху на плечах и добрались до тела. Вася всхрипнул, обезголосив. Ужас предсмертной минуты и тоска по молодой, едва начатой жизни рванули его прочь, подбросили, но неживая и хищная туша неотрывно повисла на спине. Нос парню забил дух разложения, когтистая лапа вцепилась в волосы, с неотвратимой силой отогнула голову вбок, к плечу. Острые клыки прошили тонкую потную кожу и пронзили сонную артерию.
Чмоканья уже никто из живых не услышал.
Явление 1,
в котором трещит вишневый мотоциклет
Товарищ Коркин, начгубчека, сидел у открытого окна в кабинете и тряпочкой шлифовал эфес почетной революционной шашки. Латунный эфес блистал золотыми зайчиками, но начгуб все равно не успокаивался. Его душу терзал не зеленый налет эфеса. Терзал материалистический труп единственного в недалеком селе Шишигове комсомольца. Парня шебутного, немного политически незрелого, но твердого, правильного товарища.
За окном кривоногий, рябоватый чекист Мартынов выводил свою гнедую кобылу, что-то ей приговаривал нежно. Кобыла лоснилась на солнце, и в который раз Коркин заподозрил, что потаскивает для любимицы овес хитрован Мартынов из кладовой, ох, потаскивает…
Думать про обескровленного парня, у которого выкачали (высосали? бред!) жизнь не иначе как через ранки на горле, в такой день ну совсем же не хотелось. Ну а если враги? Если заговор? Шпионаж? Кого к стенке поставят, раз проворонил? И правильно поставят. И за дело. Знать бы, что с этим делом поделать… Коркин вздохнул и зажал шашку меж обтянутых зеленой диагональю бриджей колен. Про маленький морг в соседнем домике и ледник в его подвале думать все равно было гадко.
Кобыла вскинула точеную узкую голову, и Мартынов еле успел повиснуть на поводе. Потому что у ворот все громче трещал и палил какой-то дурной мотор. Механическое несчастье выдало особо громкую пулеметную очередь, и под окна Губчека явился вишневый английский мотоциклет БСА с бравым седоком. Седоком, одетым по-военному и у бедра слева оснащенным несомненно маузеровской кобурой-колодкой, а значит, не на блины прибывшим.
Откуда-то вспомнились начгубу строчки «Вот приехали власти, тошнехонько…», и радостный июньский полдень показался ему издевательством небесного палача над приговоренным.
Бросалось в глаза перво-наперво невиданное вишневое диво на двух узких, больших, с паутиной спиц колесах в каучуковых светло-серых шинах. Мотоцикл за седлом обременяли переметные кожаные сумы, изрядно раздутые, а на багажнике веревка удерживала жестяную флягу, с горючим, надо полагать. Но и седок привлекал внимание. Невысокий, хотя и не коротышка, он казался еще ниже из-за ширины плеч и здоровенных рук. Выцветшая фуражка с очками-консервами на тулье и исцарапанным козырьком. Светлые выгоревшие волосы под нею, коротко, по-армейски стриженные, и маленькие загнутые усы. Скуластое, не лишенное приятности лицо с белым росчерком шрама слева на упрямой челюсти. Голубые небольшие глаза глядели прохладно, без приятельственности, на окружающий мир. Защитная гимнастерка, малиновые кавалерийские бриджи с кожаными леями и высокие сапоги мягкой черной юфти со следами ремешков от шпор. В лапищах приезжего руль мотоцикла казался совсем хрупким, почти игрушечным. Маузер в деревянной колодке висел на широком коричневом ремне с крупной узорчатой пряжкой, по виду золоченой, идеально точно расположенной по центру впалого живота незваного гостя.
Неспешным с виду, но быстрым шагом, чуть волоча правую ногу, приезжий обошел злого Мартынова с дрожащей, испуганной кобылой
