Артем Сибирь
Места обретения свободы
«Лисичка»
«Послушай, лисичка,
Послушай, лисичка,
Послушай, я так устал».
Господь опрометчиво чиркает спичкой
Во тьме
об мои
уста.
Но слов нескончаемый винный осадок
Огню не дает вздохнуть.
Когда ряд зубов не удержит осаду,
Окошечки распахну,
И черные кошки пронырливых мыслей
Потрутся об окоем,
Шершаво оближут надгробия близких…
Неважно,
то будет днем.
А ночью сквозь настежь распахнуты сени,
Почуяв, что здесь беда,
Ко мне приходил мой товарищ – Есенин –
И молча в себя рыдал.
«Лисичка, не слушай.
Лисичка, не слушай».
Лисичкин проклятый взгляд
Беззвучно оближет замерзшие уши
И жизнь,
что проходит зря.
Она замурлычет без приторной фальши,
С дотошностью поварих:
«Что, если Господь приберет меня раньше,
С кем будешь ты говорить?»
Махнув издевательски мехом и прахом,
Ты красочки разлила.
Бесчестно прекрасный фиалковый запах
Окутал твои слова.
В шкафу плесневеет коллекция рубищ,
Под рубищами блюю.
Лисичка,
Господь забирает, что любишь,
А я тебя
не люблю.
«Рождение»
Я родился и стал под ошейником шерстью,
Чтоб в кровь не стиралась кожа.
Я родился и стал между досками грязью,
Чтобы меньше они скрипели.
Я родился и стал по-над рельсами камнем,
Чтоб в вагонах звенели ложки.
Я родился и стал ростом хладного трупа,
Чтобы кто-то меня измерил.
Я родился и был под ошейником шерстью,
Между досками грязью был я.
Я родился и был по-над рельсами камнем,
Ростом хладного трупа тоже.
Я родился, затем проведение божье
Обратилось дорожной пылью.
Я родился стишком. Отсекая всё лишнее,
Мне отсекли чуть больше.
«Катюша права»
Катюша права: я не Ваня.
Я – Ганс.
Звенела пощечина взрыва,
И мой неказистый арийский анфас
Горячей землёю умыло.
Огонь уложил. Полумертв-полужив,
Согреюсь в пучине пожара.
Не встану. Не встать. Ничего, полежим.
Господь ниспошлет санитаров.
…
Идя по брусчатке под взорами рам,
В местечке под именем Дрезден,
Коснулась рукой престарелая фрау
Легонько кольнувшего сердца.
Вздохнула: «Стара. Не услышу уже
Сирен предрассветных бомбежек.
Потери всего-то – разбитый фужер,
Да пара ненайденных ложек».
По этим камням много вёсен назад
В гудящую школу, как в сказку,
Ребёнка вела, чтоб у двери сказать:
«На умных не смотрится каска».
Но годы спустя за идеи глупцов,
Держащих солонку над раной,
Мальчишки взглянули костлявой в лицо,
Став бледною фата-морганой.
«Мой маленький Ганс, ты, окрепший в снегах,
Стреляй не прицельно.
Там люди.
Они перейдут рубежи-берега,
И вряд ли их месть позабудем».
Так думала фрау, и мыслей поток
За что-то помог оправдаться.
По небу летит «Возвращайся, сынок.
Откроем бутылочку шнапса».
…
Внутри неуслышанным стоном звучит
Фальшивая нота протеста.
Среди бесполезных, напрасных кончин
Моей не находится места.
Пощечина взрыва. Ладошка – фугас.
Она не могла обознаться.
Катюша, права: я не Ваня. Я – Ганс.
Но мамины слёзы
вне наций.
«Раз-два-три»
Мой хороший друг – не такой хороший.
Каждый божий день – не такой уж божий.
Как их сосчитать
точно? Предположим:
Раз-два-три,
раз-два-три.
Белые деревья, черная землица,
Неродную песню затянули птицы.
Время утекло,
к трем прибавив тридцать.
По-смо-три,
по-смо-три.
И похожий я – не испивший дали.
Между нами,
Меж
обветшалых зданий
Дождик отбивал
по озябшей стали:
Кап-кап-кап,
кап-кап-кап.
Сделано не мало – сломано не меньше.
На своей,
Чужой
и ничейной речи
Дождик на асфальт
Неустанно плещет:
Как-же-так,
как-же-так?
Этому недугу имени не нужно,
Имя нужно
Только
для вражды и дружбы,
Для которых ты
Слишком неуклюж,
но
Ни-че-го.
ни-че-го.
Не случилось Томск обменять на Бруклин,
Курск – на Барселону,
и Москву – на Брюгге.
Потому что быт
Обвязал мне руки
Би-че-вой,
би-че-вой.
Сорок – не начало. Сорок – отступленье.
Отступает день
И
подступают тени.
Больше не считай,
не царапай стены.
Раз-два-три,
раз-два-три.
Мой хороший друг – не такой хороший.
Каждый божий день – не такой уж божий.
Кончилась тетрадь,
я пишу на коже:
Гос-по-ди,
по-мо-ги.
«Язык мой»
«Разложение белых…» Какая чудовищная дерзость говорить это после того небывалого в мире «разложения», которое явил «красный» народ…» И.А. Бунин «Окаянные дни»
Дни раздумий прошли,
Дни печалей прошли,
Новый лист до безумия чист.
Ах, какие дожди.
Здесь чужие дожди,
И язык мой – лишь анахронизм.
Неужели теперь,
Перед светом теперь
Я в своем покаянии мним?
Бесконечно терпел,
До конечной терпел
И считал окаянные дни.
Распустился огонь,
Зазмеился огонь,
И безудержно спины лизал.
Среднерусскую боль,
Вечнорусскую боль
Покидали, не пряча глаза.
По-над сердцем стихий,
Наглотавшись стихий
На чужбине с пустою сумой.
Зазвенели стихи,
Полетели стихи
В край, целованный красной чумой.
В ночь тоской занемог,
Над письмом занемог.
На груди приживается быт.
Ничего своего.
Все, что есть своего,
Я клянусь никогда на забыть.
Слово – анахронизм,
Мысль – анахронизм.
Стал в ряду упокоенных душ.
Перед Богом я чист,
Перед Родиной чист,
Но стране
Но стране
Но стране
Но стране
Не стране…
Государству я чужд.
«Не доброшу»
Лисьи зубки
на коже.
Я, похоже,
минувший.
Никому ты,
о, Боже,
Никому ты
не нужен.
Не тому и
не этим,
И, тем паче,
не этой.
И кому же
на свете
Быть туманом
поэта,
Заливающим
уши,
Застилающим
очи?
То ли ты меня
учишь,
То ли я тебя
очень.
За дорогой
дорога
В серых-серых
нарядах.
Где-то там,
за порогом,
Потеряешь
порядок.
И лелей –
потеряешь.
И люби –
мало толку.
Из пожитков
пока лишь –
За плечами
котомка.
Понесу
и сломаюсь.
Не сломаюсь –
не вынес.
Преждевременно
каюсь,
Что на улицу
вылез,
Погрузивши
на плечи
Больно тяжкую
ношу.
В недокрашенный
вечер
До луны
не доброшу
День.
Родился
и прожит,
Солнце утро
обточит.
Лисьи зубки
на роже.
Я красивый
не очень.
Дом родной,
дожидайся,
Дожидаться
не ново.
Обжигаются
пальцы
Об кого-то
другого.
«Время»
Время,
став нереальным, почти мифическим,
Вмиг наведёт порядок, умело вычистит
Нас из щелей истории, дыр познания,
Закоренелых стоиков, полк
