Шаг первый: отречение.
Черная лента
3
Марк повзрослел рано. Ему не было и четырех, как он лишился матери. Осиротеть наполовину в таком нежном возрасте – значит без прикрас увидеть и понять мир на уровне, почти исключающем детскую наивность.
От матери остались только данное имя евангелиста (она со всей врожденной деревенской простотой отличалась набожностью и видела сына будущим священником или, на худой конец, подвижником) и длинная черная лента. У Марка же сохранилось лишь одно воспоминание: как он упал, зацепившись за камень, и разбил в кровь коленку, а испуганная мать с болезненно-бледным лицом выдернула черную ленту из волос и туго перебинтовала ссадину. Следующей памятной сценой уже стали дождливые похороны, а та мягкая, ласковая лента превратилась в наплечную траурную повязку.
Отец Марка, угрюмый двухметровый титан с перебитым носом, горевал недолго и с головой ушел в работу. Он держал кабак в подвале покосившегося дома на одной из злачных улиц нищего портового городка. Убогая обстановка заведения лишь усугубляла желание поскорее сбежать от реальности. Посетители видели сквозь темно-синие клубы едкого табачного дыма только облупившуюся желтую краску на стенах и пыльные ботинки прохожих за узкими окнами под потолком. Из завсегдатаев – работники верфи и фабричные. Они часто дрались друг с другом стенка на стенку или, объединившись, поколачивали пришлых моряков за фривольную наглость и отглаженную выходную форму, на которую так падки подвыпившие дамы. В такие минуты отец обычно лишь сурово молчал, невозмутимо взирая из-за барной стойки за происходящим, вмешиваясь и разнимая, только когда потасовка грозила перейти в поножовщину. Слушались его беспрекословно и понуро расходились по домам. Отец сам оставался мыть загаженный пол и возился, зачастую, до утра. Работал он без выходных и праздников. Изо дня в день, год за годом. Ни с кем не общался, кроме посетителей. Нигде не бывал, кроме рынка, когда приходила пора запасаться выпивкой и нехитрой снедью на закуску. Таким его и запомнили: подпирающим лысой головой низкий потолок, с непроницаемым лицом считающим выручку и разливающим по мутным бокалам бледно-желтое кисловатое пиво и терпкий пурпурный портвейн. Он никогда не видел море.
Казалось бы, такая странная деталь биографии почти невероятна для жителя порта. И если б нашелся смельчак, что осмелился пристать с расспросами к такому не особо приветливому молчуну, какое правдоподобное объяснение мог бы он услышать в ответ? Морская болезнь? Но ее надо осознать и пережить на борту, уже попав во власть стихии. Вызывающий отвращение запах гниющих водорослей? Какие-то древние мистические страхи? Быть может, забытая или загнанная в подсознание детская психическая травма? Кто знает? Да и вряд ли можно вообразить такое оправдание, что полностью удовлетворит и охладит подобное любопытство.
6
Марку шесть лет. Он давно уже не спрашивает, где мама. У отца нет лишних денег на сиделку, и сын целыми днями торчит в баре: бегает босиком от стола к столу и вслушивается в нехитрые пьяные разговоры. Бойко выспрашивает раздобревших матросов, что такое море. Те говорят о безбрежности и штиле; о штормах и девятом вале. Марк пугается и жмется к отцу. Уже за полночь, отправляя сына спать, тот успокаивает: «Не верь ты этим россказням. Кому оно нужно, это море? Вот вырастешь, будешь отцу помогать, потом к тебе всё перейдет, богатым станешь». Ночью Марку снится море. Липкий кошмар: у моря много щупалец и раскрытая пасть.
Утром Марк, наскоро накинув длинную поношенную рубаху и крепко подпоясавшись черной лентой как кушаком, тайком выбирается наружу. Не зная точной дороги, он интуитивно выбирает верное направление – вниз по узенькой, почти безлюдной в ранний час улице. Все дороги вниз рано или поздно приводят к морю. Марк впервые уходит так далеко от дома один. Страшные, опасные вещи одновременно и неодолимо манят и безжалостно отталкивают. Мальчик спускается по извилистой улице в направлении порта на негнущихся ногах. Чем интенсивнее пугающие соленые запахи, непривычные резкие звуки, тем сильнее кружится голова и сбивается дыхание. И вот, лишь пару минут спустя, не в силах сделать шаг, Марк замирает, совсем не может пошевелиться несколько секунд, а потом просто садится, почти валится на прохладный камень мостовой и тихонько, про себя, рыдает.
12
Марку двенадцать. Легкая болезненная бледность не компенсирует акселерацию в физическом развитии: выглядит старше своих лет. Он уже давно пристроен отцом в качестве бесплатной обслуги: протирает пол шваброй и даже принимает заказы. Прячет чаевые: копит на модные остроносые ботинки. Расстриженный священник из завсегдатаев под настроение учит Марка грамоте. На школу нет времени – отец подбрасывает всё новую работу. Всех развлечений: глазеть на драки да слушать пьяный треп незнакомых людей. Завсегдатаи уже давно успели рассказать всю свою подноготную, и даже больше: о некоторых вещах, извлекаемых на свет божий только по пьяной лавочке, лучше вообще не знать: и сон крепче, и представление о людской природе не настолько циничное. Именно поэтому новые лица привлекают гораздо больше внимания, и Марк вслушивается в разговор двух аймара в поношенных пончо.
– Отплытие через полтора часа, – это молодой.
– Ты стал совсем взрослым, Пабло. И уходишь в свое плавание. Свидимся ли мы еще? Будущее слишком туманно. Я не вижу тебя старым, – глухо, но вполне отчетливо выдавливает старик.
Марк привычно нацепляет на лицо скучающее безразличное выражение, и, расслаблено орудуя старой метлой, обмотанной поблекшей лентой, плавно приближается к их столику.
– Ты хочешь меня остановить? Ты считаешь, что я предаю тебя?
Старик легко отмахивается:
– Ни на секунду такая чушь не проскользнула б в мою седую голову. Запомни, сын. Мы пытаемся застраховать отношения понятием «верность» и угрожаем страшным словом «предательство». Но человек – это горный поток, он меняется ежесекундно. Сегодня ты другой, нежели был вчера. Поэтому гарантий никто давать не может, да и не имеет морального права. Человек каждым своим шагом, каждым выбором кого-нибудь предает.
Аборигены – редкое зрелище в захудалом баре и Марк жадно глотает каждое слово, не вполне улавливая смысл сказанного, но легко принимая туманные изречения за мудрое и чуть не мистическое откровение.
– Поверь мне, я вернусь, как только найду себя, – в голосе сына слышится уверенность человека, принявшего окончательное решение.
Старик отвечает размеренно и тихо; вкрадчивый голос, завораживая, струится в воздухе и почти осязаем:
– Каждое событие, малейшее действие, каждая мысль меняют человека. Жизнь – лабиринт, в котором ты каждый день делаешь тысячи поворотов – шагов. Поэтому вернуться назад невозможно. Для этого необходимо запомнить все повороты. А человеческая
