Ксения Кузнецова
Счастье творить чудо
Год выдался тяжёлым, выпившим все силы и эмоции. Чуть ли не каждый день происходило что-то значимое, не обязательно плохое, но всегда требующее много энергии. А потому к концу осени пришла опустошённость. Впрочем, в этом Федя (а героя этой истории зовут именно так) не был одинок. У друзей ситуация была схожей.
Но вот наступила зима, и как только Федя увидел первый снег, пришло спокойствие. А с ним и желание движения. Раньше он никогда бы не подумал, что новая надежда, сама по себе жизнь могут быть такими спокойными, но при этом ни в коем случае не праздными.
Так постепенно душа обретала новые силы, и в определённый момент их стало достаточно, чтобы вновь мечтать о чуде. И вернулась тоска. Видоизменённая, спокойная, тихая тоска беспрестанной надежды, что в жизни появится волшебство, настоящее, как в сказках.
Мечта, безусловно, приятная, но исполнимая ли?
– Конечно, нет, – Федя улыбнулся, крепче сжимая кружку.
Он часто повторял себе это и каждый раз не верил собственным словам. Не хотел. Было желание только надеяться, преданно ждать. Но чего конкретно? Ответа Федя не знал. Хотя нет, знал, но он был настолько расплывчатым, что много проще было сказать: «ответа нет». Чего-нибудь, хоть что-то, что можно назвать волшебством.
Жажду чуда усилила зима. Это чудное время и раньше чудилось чем-то неземным, волшебным, а теперь и вовсе, что грань реального мира практически стёрлась.
«С первым снегом пришёл покой…», – промелькнула мысль, – «неплохо звучит, надо бы записать потом».
– Ты чего задумался?
Федя вздрогнул. Погрузившись в свои мысли, он не заметил, как подошел Марк, друг, музыкант, в чьей квартире он жил на время пребывания в городе.
– Да так, город изучаю.
– Из окна?
– А вы не замечали, сколь приятны здесь пейзажи, сударь?
Марк покачал головой.
– Все с тобой ясно, – он кивнул в сторону пустой чашки друга, – ещё будешь, тебе же имбирный?
– Однозначно.
Марк стал возиться с заваркой, пока его гость внимательно за ним наблюдал, не уставая поражаться некой грации, проявлявшейся даже в самых бытовых действиях.
Гостил он уже несколько дней. Хотя «гостил» слово неподходящее, ведь чувствовал себя поэт как дома.
– Однако хандра – дело пустое, никакой пользы не принесёт, – музыкант звучно поставил перед другом кружку.
– А что ты предлагаешь?
Он пожал плечами.
– Знаешь, – Федя сделал большой глоток чая, стараясь набраться смелости, – когда я начинал писать, думал, что смогу создать всё, что моей душе угодно, нечто лично для себя, – он ненадолго остановился, тщательно подбирая слова. – Вернее, по сути, всё, что я делаю – делаю исключительно для себя, потому что не могу не делать. Но на что-то сокровенное, особенно близкое смелости никогда не хватало. А ведь так хочется.
Музыкант вопросительно поднял бровь.
– Смелости?
– А как ещё назвать? – Федя устало облокотился на спинку стула. – Мне постоянно кажется, что я не имею права затрагивать ту или иную тему, не должен, не достоин создавать свою сказку. Не тот уровень, не тот опыт…
– Как же ты писал до сих пор?
– Прыгал с разбегу в пропасть, – совершенно серьезно ответил поэт, – да и не всегда. Полно тем, о которых можно без зазора говорить сколько угодно, и я говорю. Но вскрывать собственные нарывы… Тут смелость нужна.
– А что тебе близко, о чем ты мечтаешь?
Поэт покраснел до самых корней волос.
– О чуде.
– Знаешь, такие стихи у тебя выходят лучше всего.
Федя одним взглядом ответил: «Я знаю и прыгаю в пропасть, падаю, но хочется-то летать».
И вслух добавил:
– Зато никогда не скучно.
– И то верно.
Возможно, их разговор мог бы продолжиться, но тут зазвонил дверной звонок. Поэт вскочил и радостно побежал к двери.
– Лёшка!
Музыкант достал третью кружку.
– Хорошо, что чайник ещё не остыл.
На пороге стоял белобрысый парень с тяжеленной огромной сумкой.
И вот к аромату имбирного отвара и чая с чабрецом примешался аромат кофе.
Лёшка был художником-реставратором, в последнее время ездил по храмам страны и восстанавливал фрески. Работы было очень много, и потому друзья были рады, что на новогодние праздники он смог приехать.
– Итак, ради каких грандиозных планов я здесь?
Большая тяжёлая сумка опустилась на пол.
С важным видом поэт поднял палец вверх и менторским голосом произнес:
– Молодой человек, в вашем возрасте давно следовало знать одну простую истину…
Широкая улыбка растянулась на круглом веснушчатом лице.
– Никаких планов, только старая добрая импровизация!
Марк закатил глаза, а Лёшка рассмеялся.
– А что там? – Федя указал на край листа, торчащего из сумки.
– А, это? – художник достал набросок. – Зарисовал, когда ехал в поезде. Здесь же совсем рядом лес.
Двое восторженно смотрели на работу друга.
– Это так… Так…
– Волшебно.
– Да, однозначно.
Глаза поэта светились, зимние бескрайние лесные просторы наполняли душу счастьем и приятной прохладой.
– Потом нужно будет написать лес маслом, – Лёшка убрал набросок, – А сейчас отдых, иначе я усну прямо здесь.
Одним глотком музыкант допил чай.
– Я покажу, какая комната – твоя.
Последующие несколько дней пролетели быстро, Феде даже казалось, слишком быстро. Они были полны беззаботности, которой зачастую в жизни поэта не хватало. Но с друзьями он легко мог позволить себе эту роскошь. С друзьями было… Волшебно, и желание чуда росло не то, что с каждым днём, с каждым часом, и Федя активно начал искать спасения в фильмах, музыке, картинах, книгах.
Ситуация усугубилась тридцатого декабря.
Поэт только дочитал очередную книгу, безумно близкую ему по духу, и эмоционально жаловался друзьям о катастрофической нехватке подобных произведений в мире, произведений, в которых можно отдыхать сердцем.
Друзья сидели в просторной гостевой комнате, каждый был занят чем-то своим, но при том внимательно слушал другого, где-то на фоне бубнил телевизор.
– А почему ты сам не напишешь нечто такое? Тем более стихотворное можно будет и в песню переложить, – Лёшка, разместившийся на столе, оторвался от очередного наброска и посмотрел на друга с искреннем непониманием.
Трудно было сказать, какого цвета были его глаза, даже музыкант с поэтом не могли с точностью сказать. Но все сходились в одном, глаза художника всегда отсвечивали сиреневым.
Федя, который обустроил своё место на полу, вдруг тревожно замер, в его голове мелькали слова, которые могли быть наиболее точны для объяснения.
Марк усмехнулся. В большом кожаном кресле, в одеждах на старый манер (даже домашний его наряд имел эту особенность) он напоминал какого-нибудь графа.
– Этот дурачок боится.
