Мария Ныркова
Залив Терпения
Дизайн обложки и макета Марии Касаткиной
© Ныркова М. В., 2023
© Издание, оформление. ООО «Поляндрия Ноу Эйдж», 2023
* * *
Залив Терпения
роман о родине, которая умирает внутри нас
посвящается бабушке и дедушке
Жизнь требует от вас быть личностью, но не забывайте, что быть личностью — значит играть роль.
Гороскоп от 11.05.2022
…Он, разведчик, сам и есть та неведомая страна, которую ему надлежит разведывать и в которой все его снаряжение ни на что не годится. Разведывать? Нет, еще и творить.
Марсель Пруст. В сторону Сванна[1]
как-то в пылу беседы я призналась С.:
— я понятия уже не имею, что в моих историях вообще правда. я все время выдумываю и приукрашиваю, а еще я люблю создавать себе новую личность, когда знакомлюсь с кем-то, с кем потом придется попрощаться навсегда…
она на меня тогда посмотрела так преданно, по-собачьи, как будто я открыла ей тайну и она уже взяла на себя обязательство ее со мной делить. так люди смотрят на страницу, где написано про чей-то постыдный секрет, а у них где-то в закромах завалялся такой же. мы повязаны.
— я тоже так делаю, представляешь? — ресницами хлоп-хлоп. — и ты первый человек, который открыто мне в этом признаётся.
у меня щелкает. восхищенное презрение — мой магнитик, мое очарование. опять сработало. опять кто-то влюбился не в меня, но в дерзость мою.
Марсель Пруст. В сторону Сванна[2]
1
Не будь Итаки, ты не двинулся бы в путь.
Других даров она уже не даст.
Константинос Кавафис. Итака[3]
я сижу у гейта сто два и чувствую себя самозванкой. так и есть. никто меня не звал. никогда и никуда. я всегда сама себе шла. и в то же время смущалась от неприкаянности.
слово «гейт» кажется мне странно естественным. логично, что выход на посадку не называется воротами. в «воротах» есть пафос древнерусской истории из младших классов: у них должно быть постоянство и величие. у «гейта» как будто крылышки стрекозы. и меня смущает настолько ощутимая образная разница между словами на двух языках. тесно говорить тяжеловесное «ворота», но неловко сжимать значимость перехода из помещения в железную птицу до стрекозьей неверности.
сквозь спинки кресел на меня смотрит мужчина с большим носом, совсем красным, не меняющим цвета. мне кажется, он его где-то отморозил. может, он моряк или полярник? он сосредоточивается на моих зрачках. я — на его носе. что он думает обо мне?
очень красивый старый кореец тоже сидит напротив. он приглаживает белоснежные волосы и предулыбается. справа от меня смуглый азиатский юноша с тонкими ногами и два его младших брата. они валяются на полу. мать кричит им: хватит собирать пыль! еще восемь часов, и будем уже дома!
они летят домой. я же формально улетаю из дома. но в смутной реке сознания я всего лишь одомашненное мегаполисом, потерянное животное, которое вечно перегоняют из одного загона в другой. я бездомна.
последние годы я жила в Москве, снимая комнаты, а потом окончательно переехала в университетское общежитие. в первой коммуналке у Чистых прудов я спала в комнатушке размером в семь квадратных метров, на самодельных деревянных полатях. внизу умещались стол и шкаф. из-за скромных архитектурных способностей того, кто соорудил эту кровать, я чувствовала себя как в гробнице фараона. чтобы достать до потолка, мне нужно было всего лишь приподнять руку, согнутую в локте. засыпая, я часто слышала чей-то шепот, звон или треск, чуяла запах дыма и грязных тел. шум будил меня и пугал. я начинала шарить руками по стенам, забивалась в угол, едва понимая, что ищу. в одну из бессонных ночей я отважилась и поднялась на чердак. там двое сидели у костра, разведенного в ямке из кирпичей на тонкой алюминиевой пластине. это были бомжи, они жили на чердаке этого дома уже много месяцев. кто-то пытался прогнать их, запирал чердачные двери, вешал замки, но они взламывали их или сбивали. по какому-то никому не ведомому праву это был их дом. искорки поднимались к деревянным перекрытиям и потухали. эти люди хорошо знали свое дело: никогда сильно не ворошили костер, не подкладывали резко бумагу или деревяшки, поутру всегда тушили оставшиеся угольки мочой. они пресекали любые попытки приблизиться к ним, поэтому я так никогда и не узнала, какого они пола, как выглядят. скрипящие балки всегда выдавали идущего. бомжи резко вскакивали и спускались по деревянной лестнице с другой стороны крыши. в таких ситуациях огонь они не тушили. не выдержав этих потолочных бдений, я съехала.
другая комната нашлась в коммуналке на Большой Дмитровке. она была просторнее первой, но с тараканами. правая часть этого трехсотлетнего дома, в которой в начале девятнадцатого века размещалось казино, где однажды проигрался Пушкин, а потом недолго жил Лев Толстой, отвалилась. сейчас почти все обитали в левой, а в оставшихся полуразрушенными комнатах была курилка. в стене моей комнаты пряталась дыра, в которую старая соседка регулярно подглядывала. когда я заметила, то завесила ее картой. теперь она могла видеть только Австралию с обратной стороны. в коридоре коммуналки часто валялся пьяный мужчина. его не выгоняли, потому что он был раковый больной при смерти, к тому же поэт. правда, стихов его мы никогда не слышали и не читали, имени своего он не называл. однажды в курилке он стрельнул у меня сигарету и рассказал, что сознательно отказался от государственного лечения, ибо тело, если ему велено медленно и мучительно умирать, должно принять это с античным героизмом. мы его кормили, но алкоголь мужчина всегда доставал сам, скорее всего воровал в ближайшем «Ашане» на Тверской. в коммуналке все так делали. однажды зимой он вышел из дома и навсегда исчез. его не искали.
в этом доме я прожила полтора года. в холодном марте всех жильцов попросили немедленно съехать, так как здание решили срочно отреставрировать. людям, платившим гроши за ежедневную опасность быть убитыми обвалившимся потолком, идти было
