Мария Балашова
Я сразу смыла правил роты… Два музыканта
***
«…всё, что я сделал,
всё это ваше —
рифмы,
темы,
дикция,
бас!»
В.В. Маяковский
Я сразу смыла правил роты,
обдав их смачно кипятком;
я не скупилась на остроты
и их наставила битком.
На смотр новыми губами,
то есть своими, позвала.
А вы б
на дудочке
сыграли
по дулу дымному ствола?
Два музыканта
Публика
дыхание
спрятала,
в ожидании
застыла
статуей.
Дуэт
или
дуэль —
сама не знает,
чего ждёт.
С тыла
зала
два музыканта
идут в обход.
Сдует,
снесёт
вихрем благоговейного страха
каждого:
с малого до гиганта.
Будут охать – ахать.
Всплеснётся волна
рук-рудиментов,
выплеснется пена
аплодисментов.
А скрипачи-виртуозы,
скрипя чищенной
до боли
обувью,
обовьют,
одурманят собой,
как спирта дозы,
как спириты,
проникнув
до самых лимф,
и,
окончательно зал опьянив,
вознесутся на свой Олимп,
примут свои позы.
Один стоит налегке:
у него в руке —
инструмент привычный —
скрипка да смычок скрипичный.
А второй – не так-то прост:
вытянувшись во весь рост,
в своей руке
он держит за руку
подругу.
Нежную женскую
руку
торжественно
подносит
к нёбу,
божественно
возносит
к небу.
Шествуют,
занимают позиции:
ждут команды
от композиции.
Стих плач —
молчанье
гробовое
в зале.
Скри-пач
стоянье
горбовое
занял.
Вздох, и
слетает, как с лука,
смычок,
касается,
как нерв,
оголённой
струны.
Вздохи:
рука-смычок
касается
Венеры
оголённой
спины.
Первые – первые,
лёгкие – лёгкие
звуки.
Нервные – нервные
лёгкие к лёгким
и в руки.
Как он её ведёт,
как ею вертит,
как матадор
виляет плащом
перед торо – быком.
Он её выделяет,
а сам как бы боком,
как бы ни при чём.
Как метеор
в свете
ярчайшей планеты:
вот он был – и его уже нету!
Он – настоящий танцор.
Не привык рисоваться
и самопоказываться.
Ему, чтобы высказываться,
не нужно соваться
на рожон.
Он рождён,
чтобы, забыв своё имя,
свою скрипку
гибкую
делать примой.
От гимна Либертанго
сердца
скрипачей
горят,
как у Данко,
горят,
ещё горячей!
Хорошо, что без зерцал
зал,
иначе
за рядом ряд
сгорел бы,
охваченный
пламенем
красного атла́са.
Ведь как он её обвивает:
словно,
с племенем
огонь добывает
трением
профиля-анфаса,
левого-правого,
словно,
в голограмме,
что кажется:
в голой гамме
кровавого
из рук стёртых
окажутся
все поголовно.
Но этот огонь – благодатный:
не обжигает
смертных,
не оставляет
пятна.
Ниспадает
лепестками
алой розы,
рваными кусками
ветром
вздымается в воздух.
Каждое девой
сделанное
движение —
продолжение
положения
первой скрипки.
Крепки
связи их игрищ!
Это не наигрыш
глупой актриски —
они со скрипкой – синхронистки.
Стройная
и
струнная.
Вольная
и
приструнная.
Обе они – инструмент в руках маэстро,
обе – рождают искусство.
Просто одной дано больше места,
а вторая умещается искусно
в своём футляре —
в деревянном кляре.
Оба скрипача —
те ещё
счастливцы:
достались им чудесные
девицы,
в самый раз для их плеча.
Но второму
попалась своенравная подруга.
Вдруг
нахохлится,
взъерепенится —
охотницей
станет пленница.
Вылетит из рук круга,
взмахнёт крылом подола,
взъерошится пуще,
хвост распушит
и в партии соло
покажет,
кто здесь ведомый,
а кто – ведущий!
То ли дело – первая пара.
В ней все внимание зала
привязала
скрипача мимика.
Как!
Он вздыхает
над своей павой,
над плавностью её линий
и переливов.
То разведёт брови
вровень,
то столкнёт
в кучу,
губы в форму трубочки
слу́чит,
чтоб подсобить голубочке,
подпеть ей при случае.
Если не слышишь,
присмотрись цепче.
Он ей
как будто
все время
шепчет:
«Тише,
родная,
тише!»,
поглаживая
щекой колючей,
налаживая
скрипичный ключ ей.
То согнётся над ней
крюком,
как лебедь над лебёдкой,
как гондольер над лодкой,
примется
выписывать пируэты;
то смычком
вздёрнется,
выпрямится,
штыком
воткнётся
в землю паркета,
что вся планета
содрогнётся.
Из стороны в сторону,
как цунами,
вьючится
(между нами,
ни один танцор
такому
не научится!)
Идёт
смычок
ещё
плавней —
рука-смычок
прижмёт
сильней
свой инструмент.
И в момент
кульминации
танца
губы танцующих
соединятся.
А скрипач…
покроется белой,
завистливой
краской.
Смычком-указкой
помашет несмело
заливистой
публике.
А сам украдкой,
в софитовом блике,
залитый,
подумает:
«Как гадко!
Как тошно!
что невозможно
в такой обстановке
предаться любви
деревянной чертовки.
Сладко
покрыл бы поцелуями её шейку,
каждую её струнку,
её бока-перешейки,
переходящие
в грудь невинную,
и всю её фигурку
грушевидную!
Да ведь покрутят у виска…»
«И эта-то причина веска? —
кричу ему из суфлёрской будки,
в промежутке
меж овациями жуткими
урвав полминутки. —
Ну что тебе до людей
плоских?
Делай,
как завещал
Маяковский:
маяком свети
своего порыва,
не гляди кругом
на постные
рыла.
Будь апостолом
своей любовной драмы!
Не отводи взгляда
от своей отрады.
Смотри,
она тебе рада
и даже не сердится!
Скорей ломай
приемлемого рамы,
проси
у деревянной дамы
руку и сердце!»
