Книга Королевский выбор - Эмилия Остен

Пуэрто дель Фасинадо.

Маравийоса

Март 1801 года

Ночь ложилась на город кольцами, словно большая змея. Сначала исчезло море — вечное море, бирюзовое, синее, зеленое — как того пожелает Господь Бог, какое у Него будет настроение! Море пропало, растворившись в серой дымке облаков, и вдруг оказалось, что никакая это не дымка, а тьма. Тьма легла, обвила, расплескалась. Потом, следующим своим кольцом, темнота-змея охватила берег; сгинули мачты парусников в порту, пышные сады, спускавшиеся по склонам туда, где вечно кипит прибой. И, наконец, открыв громадную пасть, где, словно острые зубы, сияли первые вечерние звезды, тьма поглотила центр города — и замок пал, провалился в ее желудок.

Но вот вспыхнули цепочки фонарей — улицы протянулись ожерельями, в порту зажгли костры и запалили дрова в бочках, обитых изнутри железом, и в домах вспыхнули окна, и во двор вынесли факелы. Темнота шипела, плевалась и отползала. Окончательно она отступит только утром, с первыми лучами рассвета.

— Тебе не надоело смотреть?

Рамиро пожал плечами. Он стоял, заложив руки за спину, у окна, длинного и узкого, словно шпага. Здесь, в новой части замка, окна были побольше, чем в старой — именно потому Рамиро когда-то выбрал себе эти комнаты. В старой части, где по традиции предпочитал обретаться отец, в окошко даже плюнуть трудно. Бойницы в стенах толщиной с человеческую жизнь, вот там что, а не окна.

Маравийоса окутывалась шафранным сиянием вечерних огней. Огни плыли по улицам — это фонари и факелы; и огни двигались в море — это рыбацкие шаланды возвращались в порт. Рамиро представил, как скрипят сейчас весла в уключинах, как плещется в парусе беззаботный ветер, как ругается рулевой на упавшую дымку — ни черта же не видать, как есть, ни черта! И волна плещет в борт, и дома ждет жена, полнотелая, румяная. И ужин.

Рамиро глубоко вдохнул вечерний воздух и отвернулся от окна.

— Ну что? Свечи зажжем? — спросил Лоренсо.

— Зови.

Лоренсо дотянулся до колокольчика и позвонил; тут же дверь распахнулась — караулили под нею, там всегда караулят, — вокруг замельтешили, и свечи зажглись как бы сами собой. В их нервном, подрагивающем сиянии стало видно собеседников. Лоренсо сидел, перекинув ногу через подлокотник роскошного кресла и покачивая начищенным сапогом. К носу сапога приклеился блик.

Прислуга на Лоренсо смотрела искоса — сколько уже лет прошло, а не привыкла, что он тут сидит, а не стоит, согнувшись в поклоне.

Рамиро застыл у окна; руки, сложенные за спиной, заставляли держаться прямо. Он устал так, как устает человек, не первый год работающий с раннего утра и до глухой ночи; спина норовила согнуться, но ее держало воспитание.

— Ужин, ваше высочество? — один из слуг стоял рядом.

— Позже.

— А ну, все вон, и побыстрее! — лениво велел Лоренсо, и слуги попятились — послушались.

Лоренсо попробуй не послушайся. У него даже ленивые интонации со стальным отливом, и глаза стальные, и волосы, словно пеплом припорошены, и ходит он так, что одной походки его боятся. Рамиро немного ему завидовал — так, как может завидовать младший старшему, который, тем не менее, состоит у него же на службе. Лоренсо де Ортис — меткая рука, говорили про него. Лоренсо — сквернослов и ловелас. Лоренсо — безжалостный убийца, мартовский кот, обманщик, любитель почестей.

Лоренсо — самый верный друг и самый лучший на свете защитник.

— Не хочется ехать? — спросил верный друг и защитник и потянулся за виноградом. Отщипнул от грозди пару ягодок и отправил в рот.

Рамиро покачал головой.

— Когда ты так немногословен, я начинаю тебя подозревать. Сядь уже.

Садиться не хотелось — Рамиро знал, что если усядется, то непременно начнет засыпать, а хорошо бы еще до ужина прочитать все те бумаги, которые принес Амистад де Моралес, и что-то придумать с этими налогами на ввоз итальянских тканей, потому что завтра совет будет это обсуждать, и неизвестно, явится ли отец. Заседание совета назначено на девять утра, сразу после молитвы и завтрака. А если учитывать то, что сегодня в замке праздник, то отец может и не прийти.

— Я лучше постою. — Рамиро прошелся из угла в угол, посмотрел немного, как ветерок колышет занавеску, и отвернулся.

— Когда отплываем?

— Послезавтра. И, если ветер будет попутным и Господь нам поможет, доберемся быстро.

— Я бы надеялся скорее на ветер, чем на Господа, — хмыкнул Лоренсо.

Ах да. Мартовский кот, сквернослов и безбожник.

— Кардинал тебя однажды отлучит.

— Не отлучит, пока я хожу у тебя в любимчиках.

— Тогда, конечно, никогда.

— Вот и я о том же говорю. — Лоренсо прицелился и цапнул персик.

«Он ведет себя как мальчишка, — подумал Рамиро, — хотя он старше. Он ведет себя так, чтобы я чувствовал себя… живее. Чтобы улыбался чаще. Чтобы хоть иногда забывал, где я и на каком месте стою».

Такие места, говорил иногда кардинал де Пенья, назначаются свыше. Если уж родился и оказался так высоко, что орлы боятся залетать, — терпи и делай то, что должен. Ты себе не принадлежишь, ты принадлежишь другим.

— Так, мы едем во Флоренцию. Хорошо. Прекрасные флорентийки будоражат воображение. Ты же еще там не бывал и их не видел, — продолжал Лоренсо.

— А ты бывал?

— С твоим отцом, однажды. Несколько лет назад. Помнишь?

— Нет.

— Ах да, ты тогда находился в Испании. Прекрасные каталонки…

— У тебя все женщины прекрасны.

— Да, — согласился Лоренсо, — все прекрасны. А разве нет?

— Да.

— Вот Леокадия…

— Не говори мне о Леокадии, — поморщился Рамиро.

— Она-то о тебе говорит.

— Мы поссорились.

— Опять? На сей раз из-за чего?

— Она не хочет, чтобы я ехал.

— Предчувствия? Страшные сны? Бродячая цыганка нагадала?

— Всего лишь желание обо мне позаботиться.

— Она твоя сестра, мой друг Рамиро. Конечно, она о тебе заботится.

— Конечно, — сказал Рамиро, — заботится.

Он прошел к письменному столу, снял сюртук, расстегнул жилет и сел. Перья наточены, бумаги громоздятся растрепанной кучей, и пальцы синие от чернил. Красота. Эдем.

— А я бы на твоем месте почаще заходил к Леокадии, — заметил Лоренсо, жуя персик. — И смотрелся в ее дорогие, очень дорогие зеркала. Чтобы ужаснуться и понять, что спать иногда нужно. Ты сейчас выглядишь на все сорок.