Олеся Островська-Люта
Герасим и Раскольников, или
Как нам понять русского интеллектуала
Российская война против Украины осветила резким безжалостным светом и русскую культуру.
В первые недели полномасштабного вторжения большой неожиданностью стало поведение русских интеллектуалов и деятелей культуры: их молчание, их самооправдание, их запрос на сочувствие к себе.
Это поведение оказалось настолько противоестественным для украинского восприятия, что подтолкнуло к анализу ключевых текстов русской литературы именно из этой перспективы.
Чему нас может научить классическая русская литература? Какие здесь модели поведения? Какие образы и метафоры? Как это все определяет слова и действия современных русских интеллектуалов?
Рассмотрим три знаменитых текста русской литературы, между которыми, как мне кажется, есть крепкая связь. Это — «Преступление и наказание» Федора Достоевского, «Лолита» Владимира Набокова и «Муму» Ивана Тургенева.
Все три произведения написаны либо от лица, либо с большой симпатией к главному герою, совершающему преступление — убийство или растление.
Пожалуй, нынешнее воображение больше всего поражает роман Набокова: если отбросить литературные тонкости, то суть дела здесь такова: взрослый мужчина увлекается девочкой-ребёнком, испытывая к ней как эстетическое, так и сексуальное влечение.
Он обманывает мать девочки, которая вскоре погибает. Гумберт Гумберт получает опекунские права, следовательно, контроль над ребенком и переходит к сексуальному насилию над ним.
Набоков описывает эти события с большим сочувствием к своему главному герою. Мы видим эстетически чуткого, тонкого интеллектуала, охваченного благородным чувственным экстазом.
Автор также дает понять, что «Гумберт» — изгнанник из своей страны, возможно, один из многих гонимых белых эмигрантов, потерявший дом, наследство и прежнюю достойную жизнь. Это вызывает симпатию.
Сама Лолита, как и ее мать, описаны скорее как грубые, меркантильные личности. Подчеркнутый контраст между глубиной и эстетической сложностью чувств Гумберта Гумберта и пошлостью его жертв также склоняет читателя симпатизировать герою, которого сложно воспринимать именно как преступника.
Читая, мы неизбежно симпатизируем глубоко несчастному и одновременно чувствительному к прекрасному, способному резонировать с невидимыми для простого глаза потоками чувственности (далеко не каждый сможет распознать нимфетку!), главному герою.
Набоков, как известно, был ожесточенным критиком творчества Достоевского: ему, казалось бы, принадлежит риторический вопрос: как можно быть таким выдающимся писателем и так плохо писать?
Однако Набоков продолжает моральную оптику именно Достоевского.
В романе «Преступление и наказание» все симпатии автора, а, следовательно, и читателя, — на стороне убийцы, а судьба жертв — настолько безразлична, что большей частью говорят об убитой «процентщице», совершенно забывая, что Раскольников убивает не только ростовщицу, но и ее беременную сестру, которая становится случайной свидетельницей первого убийства.
В центре внимания здесь сложные моральные сомнения, причудливое сочетание глубокой доброты и жестокости.
Например, Раскольников, сам по сути нищий, отдает все свои деньги несчастной вдове другого героя — пьяницы и мелкого чиновника Мармеладова, и одновременно ведет себя, как холодный абъюзер (хотя автор не забывает дать нам понять, что из самых высоких моральных побуждений!) с его дочерью Сонечкой.
В конце концов, и сам Мармеладов — это как бы слабая эманация Раскольникова, здесь та самая моральная неоднозначность: крайняя доброта сочетается с крайней низостью.
Что здесь поражает? В обоих случаях — и Набокова, и Достоевского — суждение о герое не является следствием его поступков.
Поступки — это как бы нечто внешнее и второстепенное, результат катастрофического столкновения обнаженных нервов с материальной действительностью, а суть человеческого существа определяется его внутренним миром.
И Раскольников, и Гумберт Гумберт — люди высокой сложности, личность каждого из них сочетает экстремальные противоположности, их моральная или эстетическая уязвимость звучит где-то в небесной вышине, недоступной обычному вульгарному обывателю.
Именно эта чрезвычайная возвышенность определяет их суть, они и есть обнаженный нерв.
Конкретные земные поступки этой сути не определяют, следовательно, и судить по поступкам неуместно и невозможно.
Это антирациональный взгляд, где конкретная материальная реальность несущественна, духовное{1} преобладает над действительным.
Такое восприятие преступника создает безграничный резерв его прощения. И даже не то, чтобы прощения, а просто полной индульгенции, ибо кто мы, дабы судить и прощать?..
Иная диспозиция — в рассказе Ивана Тургенева «Муму»: дворник Герасим — честная, простая и прямолинейная душа.
Здесь речь идет не о сложности и головокружительном сочетании экстремумов. Мы видим хорошего человека в тяжелых обстоятельствах. Инвалидность и одиночество уже делают жизнь Герасима безрадостной, однако не это оказывается роковым бременем.
Доброго человека раздавливает безжалостная и своевольная власть: барыня, владеющая Герасимом как имуществом, приказывает ему избавиться от единственного существа, с которым он имеет теплую эмоциональную связь, — его собаки.
Он пытается выполнить прихоть барыни, не причиняя вреда дорогому существу, но привязанность невинного создания, собаки, возвращает ее к несчастному крепостному: она убегает от нового владельца и снова прибивается к Герасиму.
Все попытки уберечь собаку бесполезны, именно ее любовь к Герасиму обрекает и ее, и его на ужасную судьбу: подчиняясь страшной и безжалостной власти барыни, словно античному фатуму, Герасим собственноручно убивает самое дорогое существо{2}.
Не восстает, не спасается бегством, а убивает и морально гибнет вместе с ней. Это одновременно убийство и самоубийство. Эта двойная трагедия не может оставить черствым ни одного читателя{3}, и она указывает на виновника преступления — это не Герасим.
Он убивает, но виновата безжалостная обезличенная власть барыни, чей характер остается где-то за рамками повествования, поэтому она для нас — только абстракция.
Кажется, именно так видят свое положение русские деятели культуры и интеллектуальные круги. Это люди большой сложности, как Гумберт и Раскольников, и уже потому достойны симпатии и искреннего интереса, которых непобедимая власть поставила в ужасающие обстоятельства Герасима.
Их поражает, что украинские визави отказываются сочувствовать Герасиму и таким образом проявляют чудеса жестокосердия.
Сами же украинцы воспринимают своих российских собеседников не как Раскольникова, не как Герасима, а как Фауста. То есть, того, кто ради наполненной, полнокровной жизни, реализации мечтаний заключает договор с дьяволом.
Сам призывает зло и по своей воле идет с ним на сделку. Следовательно, является субъектом со своей агентностью, а потому может и должен искать выход из самим же созданных обстоятельств.
Другое дело, что в легенде о Фаусте как раз речь идет о невозможности расторгнуть соглашение с дьяволом, поэтому такая попытка была бы выдающимся дерзновением.
Такого дерзновение и близко не видно с украинской сцены.
Этот разрыв между двумя образами — Герасима и Фауста — определяет любое столкновение украинских и русских
