Книга Гарем Ивана Грозного - Елена Арсеньева

Ату ее! Ату-у-у!

Хохот, крики, завывания, от которых кожа коней вскипалапотом, собаки заходились в неистовом лае, а запоздалые прохожие, услышавшиеотзвуки дикой охоты, влипали в заборы и крестились исступленно, моля Господасделать их невидимыми для своры, несущейся мимо в погоне за добычей. Чудилось,конские копыта высекают искры из примороженной тропы.

– У-лю-лю-лю!

Зимняя ночь выпала ясная, и в свете пособницы-луны бегущаяфигурка видна была далеко и отчетливо. Изредка ее скрывало сплетение заборов иплетней, и тогда сердце Ивана падало от жгучего разочарования.

«Уйдет! Неужели уйдет?!»

Но вот светлый, словно бы призрачный очерк стройногодевичьего тела появлялся впереди, и из горла Ивана вновь рвался торжествующий,почти звериный крик:

– Ату ее!

Издали донесся визг отставшего меньшого брата Юрки, но Иванбудто бы не слышал его по-детски обиженного зова.

Оскаленная морда солового коня, скакавшего рядом с еговороным, изредка вырывалась вперед, но Иван дергался всем телом – и этот позывсловно передавался его жеребцу, заставляя скакать еще быстрее. Да и переулочкиХамовной слободы были слишком узки, чтобы устроить здесь настоящие перегонки.Когда же улица расширялась, соловый справа и рыжий слева равнялись с ним, иИван, покосившись, мог увидеть обезумевшие от угара погони лица ФедораОвчины-Телепнева и Ваньки Воронцова. Наверное, его собственное лицо было такимже. Они видели сейчас только одно: мельканье этих оголенных девичьих ног – чтобрубаха не мешала, беглянка подняла ее высоко, выше некуда; они хотели толькоодного: настичь, догнать, схватить!..

И вдруг она пропала. Только что маячила впереди, но свернулаза угол – и нет ее! Иван вгорячах дал шпоры, рванул вперед с пущей прытью, нокраем глаза что-то заметил под забором – и осадил разгоряченного коня.

– Вон она, вон! Гляди, лежит! – взвизгнул ошалелый от погониВанька Воронцов, слетая с седла и бросаясь под забор. – Не уйдешь! Глянь,князюшка! Нагнали!

– Не нагнали, а загнали, – пробормотал Овчина, свесившисьчуть не до земли, и в первую минуту Иван решил, что эти слова ему почудились зашумным дыханием запаленного жеребчика.

Занес ногу над холкой и, оттолкнув ногою стремя, прыгнул сседла, как в воду. Пал на колени в мягкий сугроб, всмотрелся.

Девка лежала навзничь, вцепившись в завернувшийся подолсвоей рубахи, словно хотела одернуть его, да раздумала. Иван скользнул взглядомпо разбросанным ногам, нахмурился…

– И мне! И мне! – послышался сзади крик Юрки, затопали рядомкопыта, и брат, вырвавшись из рук своего дяди и тезки князя Глинского,потянулся к неподвижному телу.

– Охолонись! – Иван отпихнул брата локтем, да так угодил вживот, что мальчишка согнулся от боли и заныл:

– Ванька, дурка! Дай мне девку! Девку хочу!

– Угомонись, милочек! – ласково зажурчал Юрий Васильевич, иИван понял по голосу, что дядя с трудом сдерживает смех. – Будет тебе девка!Вот подрастешь малость, глядишь, и оженим.

– Оженим? – Юрушка мигом перестал кукситься. – Вправду?Тогда ладно, погожу. А на ком ожените? Я Ульку Палецкую хочу! Дадите мне Ульку?

– Ульку? – вымолвил Глинский, уже откровенно хохоча. – Даона ж дитя малое, неразумное!

– Ну так подрастет, – серьезно возразил Юрушка и дернулбрата за полу. – Дашь мне Ульку, а, Ванюша?

– Будет тебе Улька, будет, – рассеянно отозвался старшийбрат. – Отвяжись только, ради Христа!

«Загнали, загнали… – бились в голове слова Овчины-младшего.– Неужто впрямь вот так – упала да и померла?!»

Наконец-то он решился посмотреть в лицо девушки – и невольноотпрянул, встретившись взглядом с ее остановившимися глазами. Они почему-тобыли серебряными, блестящими, наполненными лунным светом, и Ивану этопоказалось таким страшным, что он отшатнулся и невольно вскинул персты ко лбу,осеняя себя крестным знамением. Краем глаза увидал, что стоявший рядомОвчина-младший обнажил голову, – и тоже рассеянно потянул шапку с головы.

– Да как же так? – пробормотал, словно не веря. – Да как жеэто?

Глинский исподтишка наблюдал за старшим племянником.Загадочный парнишка произрастает! Что-то не примечал он прежде в Ивашечкеособенной жалости к роду человеческому. Не далее как после Рождества, воротясьс Волока Ламского, куда ездил на охоту с ближними сановниками и дядьями, отроквдруг объявил себя великим князем и пожелал сам править! Не только Шуйские,державшие в ту пору власть, но и братья Глинские, и Воронцовы, Федор с сыномВанькою, любимцы Ивановы, недавно лишь возвращенные из костромской ссылки, кудаих, несмотря на мольбы Ивана, упекли по приказу Андрея Шуйского, почувствовалисебя так, будто на их глазах гром грянул среди ясного зимнего неба. Глинскийподумал: «Не зря вспоминала сестрица Елена Васильевна, царство ей небесное:когда услышала она крик своего долгожданного первенца, разразилась вдругстрашная гроза, хотя небеса были безоблачны, ударил гром и потряс землю дооснования».

А ведь тринадцать лет, великому князю только тринадцатьсравнялось в августе! И не понять, чего было в его решении больше: взрослойярости на злых честолюбцев-бояр, которые прибрали в державе власть к рукам,отправив в ссылку боярина Тучкова и обезглавив дьяка Мишурина (а ведь оба онибыли душеприказчиками великого князя Василия Ивановича, и расправа с нимиравнялась государственному перевороту!), – или детской обиды на жестокостьШуйских, разлучивших Ивана со всеми близкими людьми, даже с мамкой его,Аграфеной Челядниной, сосланной в Каргополь и насильственно постриженной вмонастырь, на хамство их, чуть ли не с ногами на постель к великому князюсадившихся, ни во что его не ставивших, воспитывающих Ивана с братом, будтосамую убогую чадь.

Глинский только головой покачал, вспомнив, как племянникотдал наиглавнейшего вельможу, воеводу, всесильного боярского первосоветникапсарям, как метался по двору Андрей Михайлович Шуйский, осаждаемый здоровеннымикобелями, а псари, быдло смрадное, с наслаждением орали: