Книга Эшафот забвения - Виктория Платова

…Сегодня девятнадцатое января.

Единственная дата, за достоверность которой я могу ручаться,сидя на цепи в этом страшном, давно умершем доме.

Я и сама давно умерла.

Я умерла так же, как и его хозяйка. В долгие часыодиночества я вяло думаю о том, что сделали с ее телом, как избавились от него:должно быть, здесь есть множество укромных уголков, которые могут послужитьпоследним пристанищем, фамильным склепом, надгробной плитой. Запущенныймаленький сад, подвал, второй этаж, любая из обшитых деревом панелей, каморкапод лестницей.

Если бы мне пришлось выбирать – я бы выбрала сад.

Каждый день я говорю себе, что должна сообщить о своейпоследней воле своему нежному палачу, но все время забываю это сделать. Затохорошо помню, что предшествовало моему появлению здесь. Моему роковому приходусюда. Если бы я знала, что все закончится тихим помешательством, тихиможиданием смерти, если бы я только знала!.. Если бы я знала, что вся эта цепьсмертей приведет меня к еще одной цепи, самой настоящей, с запаяннымиметаллическими звеньями, которые я пересчитала во второй день моего пребыванияздесь, – их ровно пятьдесят два, как недель в году. По каждому из этих звеньевможно составить хронологию последнего года моей жизни. В его первой трети яжила совсем под другим именем и от этого имени уже совершила несколькопреступлении. Потом, когда ко мне вернулась память, я с ужасом отказалась отнего, я бежала от него, я не захотела быть орудием в руках капитана КостиЛапицкого, моего иезуита-куратора из спецслужб. Я вернулась к слепому,прикованному к инвалидному креслу художнику Серьге Каныгину, единственному, ктомог принять меня, не задавая лишних вопросов. Единственному, кто вообще могпринять меня. И каждый день ждала возмездия. Но оно так и не пришло.

Тогда.

Последующие несколько месяцев я работала в видеопрокате днеми оглушала себя фенобарбиталом ночами. Я почти полностью поседела, хотя мне нетеще и тридцати, я забросила свое собственное лицо, бывшее когда-то такимпривлекательным… Теперь, каждый день ожидая конца, я даже не думаю о нем, я невспоминаю его… Я вспоминаю лишь октябрь, месяц, когда начался весь этот кошмар,– середину октября, тридцать восьмое звено в стальной цепи, на которой я сижу.

Тогда я открыла дверь, протиснулась в нашу узкую прихожую и…

* * *

…Я открыла дверь, протиснулась в нашу узкую прихожую и, каквсегда, постояла несколько секунд, упершись лбом в плакат “Советскоереалистическое искусство 30 – 50-х годов”. Привет, привет, “Будущие летчики” сторжеством детских упругих задниц, вам хорошо живется в конце тридцатых, и вашеморе навсегда останется синим. Синим, несмотря на то, что плакат с “Будущимилетчиками” Дейнеки пожелтел и загнулся по краям. Серьга купил его в ЦентральномДоме художника много лет назад. Ему всегда нравился безыскусный фотографическийреализм, зеркальное отражение его ясных представлений о мире. С некоторых пор ятоже стала частью его мира, сумрачной сестрой милосердия при парализованномслепом художнике. Нужно отдать Серьге должное; он никогда не теряет присутствиядуха – даже тогда, когда я брею его (раз в неделю, не чаще, его куцая китайскаябороденка просто не успевает вырасти). Даже тогда, когда я, как ребенка, купаюего в ванне (два раза в месяц, не чаще, он ненавидит эти дни – второй ичетвертый понедельник). Он не потерял присутствия духа и тогда, когда я рассказалаему обо всем, что произошло со мной, спрятавшись за двумя бутылками водки, какза шторкой в исповедальне. Только в одном я не смогла ему признаться – в смертиАлены Гончаровой, единственной женщины, которую он по-настоящему любил: этобыло бы слишком для его невидящих глаз и омертвевшего тела. В конце сентября мыдаже отметили день ее рождения: бутылка шампанского при свечах (тех самых,немецких, украденных мной в супермаркете), – испытание не для слабонервных,сплошное настоящее время, я избегаю говорить об умерших в прошедшем, разве чтотолько о себе…

– Это ты, Ева? – крикнул Серьга из кухни. Обычныйпривкус страха в голосе – он все еще боится, что в один из дней я уйду и невернусь. Он все еще боится этого, дурачок!

– Нет. Это покойная Роми Шнайдер, друг мой, – мрачноответила я.

Наш ежевечерний “подкидной дурак” состоял из засаленнойколоды известных актрис, у всех оттенков моего настроения были имена. Серьгасразу усвоил правила этой нехитрой игры и в зависимости от имени, которое ятыкала ему с порога в зубы, вел себя соответственно. Самым предпочтительнымбыло “Анук Эме”: я в относительном порядке, могу подровнять затылок тупыминожницами и даже готова почитать Серьге на ночь главу из Микки Спиллейна.Потеряв способность двигаться. Серьга пристрастился к тупоумным остросюжетнымдетективам, где такие же тупоумные герои рвали “кольт” с портупеи и, прежде чемпустить пулю в голову несчастному наркодилеру, разражались плоскими сентенциямио дьяволе и десяти заповедях. Сегодня Микки Спиллейна не будет, “покойная РомиШнайдер” не оставила Серьге никаких шансов на волнующий библиотечный вечер.“Покойная Роми Шнайдер” – крайняя степень моего недовольства жизнью: накануне явыжрала две последние таблетки фенобарбитала, и теперь мне придется провести несколькокошмарных бессонных ночей, прежде чем Серьге выпишут очередную дозу снотворного(я беззастенчиво пользовалась его рецептами, сам Серьга любому успокоительномупредпочитал стакан марийского самогона).

– Роми Шнайдер плохо кончила, – трусливо отозвалсяСерьга из-за кухонной двери. – И вообще, у нас гости.

Гости посещали нас крайне редко. За три месяца всего лишьнесколько человек, включая патронажную сестру, за которой неугомонный Серьгапытался приударить. Одни и те же лица сильно пьющих художников-неудачников,снимающих углы у старух, одна и та же водка, одни и те же макароны по-флотски,визитная карточка нашего бедного дома. После набегов каныгинских товарищей покисти обычно пропадали носильные вещи или посуда – в зависимости от пристрастийгостей и их материального положения. Только один человек выпал из этойвероломной обоймы – кроткий режиссер-документалист Гоша Полторак: он не стянулничего, но оставил после себя тягостное ощущение близкого конца.

– Типичный неврастеник, – резюмировал Серьга после еготихого ухода, похожего на исход, – суицидник-психопат, внучатый племянникнамыленной веревки. Я его от смертоубийства с прошлой Пасхи уговариваю.

Больше Гоша в нашем доме не появлялся: должно быть, покончилс собой в канун какого-нибудь православного праздника…

…Парня же, который теперь сидел на кухне, я видела в первыйраз.

– Знакомься, Ева. Это Федя Бубякин, друг покойногоВольдемара, – светски представил нас друг другу Серьга.