Книга первая. Разлученные
Птица с мотивом нудным.
Я убью ее завтра утром.
Пролог
…Диллинджер мертв.
Ничего особенного в этом нет, мертв и мертв, голубоглазый.
Замызганная кровью мостовая у кинотеатра «Байограф» – прямопод афишей «Манхэттенской трагедии» – романтичнее финала для гангстера ипридумать невозможно. С таким финалом, того и гляди, сам попадешь на афишу:редко кому удается вытянуть джокер напоследок, целую лужу крови, сходнуюочертаниями со штатом Айдахо. Айдахо, да… Потом на смену Айдахо пришел Вайоминг– и все из-за желающих смочить носовые платки в сувенирной крови Диллинджера.Желающих было – не пропихнуться, целый вагон чикагских дурачков с заусенцами нанетерпеливых пальцах: еще бы, знаменитый грабитель банков, враг общества numberone. Последние пятеро, едва поспевшие к луже, – последние пятеро общимиусилиями трансформировали Айдахо-Вайоминг в Индиану. Индиана, да… Индиана,родной Диллинджеров штатец, привет тебе!.. Привет тебе от жен и подружекчикагских дурачков – кровь Диллинджера оказалась такой же густой, как кровьХриста, – разве они могли отказать себе в причащении?.. Конечно, это быладалеко не единственная лужа крови в истории человечества, и гангстер был неединственным, но до чего же лихо он заламывал шляпу!
Голубоглазый…
Именно такие – голубоглазые, с рассыпающимися, как песочноетесто, мягкими волосами и целеустремленными подбородками, которыми только сваизаколачивать, – именно такие всегда нравились Анук. Им она тоже нравилась.Да что там нравилась – они с ума по ней сходили, по моей Анук. По девочке, откоторой можно было ожидать чего угодно. Чего угодно за исключением нижнегобелья. Ну не носила она нижнее белье, что уж тут поделаешь… И кольца были ейпротивопоказаны, за исключением одного; и книги были ей противопоказаны, заисключением одной. И духи ей были противопоказаны, за исключением одних.Которые я так и не придумал…
Жизнь ей тоже была противопоказана, что уж тут поделаешь… Не«вообще жизнь», разумеется, а та, которой живет большинство. Я тоже живу жизньюбольшинства – Анук так и не смогла изменить меня. Я – единственный, кого она несмогла изменить.
Я, да еще – Диллиндокер.
Джон Герберт Диллинджер, пристреленный, как собака, укинотеатра «Байограф» за несколько десятилетий до рождения Анук. Если бы звездывстали иначе и Диллинджер и Анук встретились бы…
Если бы они встретились, о Бонни и Клайде никто бы и невспомнил.
Не то чтобы Анук знала толк в банковской системебезопасности и могла без всяких рефлексий выпустить пулю в лоб зазевавшемусястражу закона – нет. Вряд ли она вообще когда-нибудь держала в руках пистолет,а если и держала, то ей и в голову бы не пришло снять его с предохранителя.Просто Анук всегда была Анук – рассеянной девочкой, под ноги которой хотелосьбросить весь мир. Не факт, что она заметила бы это. Скорее всего – не заметилабы. Но отдать ей лучшее, на что ты способен, даже если это «лучшее» –преступление… У Диллинджера получилось бы наверняка. У него получилось бы –посвятить Анук какое-нибудь хорошо обставленное, увешанное гирляндами ипахнущее рождественской елкой убийство. Не факт, что она заметила бы это.Скорее всего – не заметила бы. Но разве в этом суть, если дело касается Анук?Суть состоит совсем в другом, и она так и норовит крючьями вцепиться тебе вгорло: либо ты выбираешь Анук, либо ты выбираешь все остальное. Все остальное –это пробежки по утрам, пиво к вечеру, бильярд, боулинг, биатлон, Бали и Биариццв качестве презента от фирмы за выслугу лет; светские вечеринки, на которыхтебя по давно заведенной традиции непременно обольют соусом карри. И с которыхты – по давно заведенной традиции – непременно уползешь с силиконовым бабцомпод мышкой. Весь остаток ночи бабец будет преувеличенно громко стонать подтобой, стараясь попасть в рваный ритм «Розовой пантеры» Манчини и в твойсобственный рваный ритм. Как правило, это получается: прагматичный северныйбабец (по давно заведенной традиции он по-настоящему заинтересован в твоейскромной персоне) может сымитировать все, что угодно, – от темпераментаchica latina[1] до множественного оргазма. Но лучше всего у бабцаполучается утренний кофе в постель и невинный вопрос, заданный еще болееневинным голосом: «Что тебе приготовить на ужин, сла-адик?» На то, чтобывыкурить бабца из квартиры, уходит такая туча времени, что побриться ты уже неуспеваешь.
Но успеваешь подумать об Анук.
Я всегда думаю об Анук, даже когда не думаю о ней.
Что было бы, если бы мы не встретились? И на моем местеоказался бы Диллинджер, завсегдатай банков, тюрем и первых рядов в кинотеатрах.Наверняка, они бы там и познакомились, в киношке, – наверняка. Под сеньюассирийских глаз Рудольфе Валентино, под сенью египетских бровей Авы Гарднер,под сенью техасского рта Кларка Лейбла. И Диллинджер сразу бы втрескался вАнук, в ее прерывистое дыхание. И преподнес бы ей на блюдечке лучшее из своихсорока пяти вооруженных ограблений.
Она того стоит, Анук, моя девочка.
Что было бы, если бы мы не встретились?..
Наверняка вся моя жизнь сложилась бы по-другому – наверняка.И я не стал бы участником странных и загадочных событий – без Анук они простоне могли бы произойти; так же, как весна никогда не сменила бы зиму, так же,как день никогда не сменил бы ночь, – в отсутствие Анук.
Что было бы, если бы мы не встретились?..
Но мы встретились. В животе нашей с ней матери, которая иматерью-то побыть не успела: так, шестнадцатилетняя девчонка, умершая природах. Теперь-то я думаю, что именно Анук сожрала ее изнутри: Анук всегда быланевыносима мысль, что она кому-то обязана. Даже своим появлением на свет.
Вряд ли хоть кто-то знал о нашем отце; вряд ли хоть кто-товообще был заинтересован в нашем рождении. Поначалу мы с Анук были постыднойтайной, потом – постыдной правдой, а потом нас все-таки выудили из материнскогочрева: для этого пришлось делать кесарево. Так мы и появились – за широкораспахнутыми, взломанными нехитрым медицинским инструментом, воротами из плоти.Теперь-то я думаю, что именно Анук мы обязаны тем, что нас не утопили, какщенков в ведерке, – ведь затылки наши оказались сросшимися. Анук увиделипервой – младенца с фиалковыми глазами. «Фиалковыми» – не самое точноеопределение. Такой цвет почти не встречается в природе, разве что – в самомсердце грозового неба, в самом сердце неспокойного моря, в самом сердцестаринных фресок. Анук и сама была похожа на фреску, и так же, как от фрески,от нее веяло вечностью и тайной. А в местности, где мы родились, не очень-толюбят связываться с тайнами, и уж тем более – с вечностью. Себе дороже.
