Пламя камина танцует с темнотой странное танго. Резкий шаг вперед — партнер отступает, сжимает объятия, на мгновение огонь и тьма сливаются в одно целое, становятся малиновым бархатом. Но через вздох яростно отталкивают друг друга. Еще шаг — теперь отступает пламя, тускнеет, умирает. Но снова оживает, наступает, пытается расплавить тьму.
А там, за границей огненного танцпола, мечутся тени. Завороженные, они стремятся повторить каждое движение танца любви и смерти. Причудливые, живые, сплетаются, расходятся, замирают. Для них нет разницы — скользить по стенам, полу, потолку или лицам людей в креслах у камина.
Женщина, почти не мигая, смотрит на языки пламени. Она знает — итог борьбы огня и тьмы всегда один. Пепел. Прах в остывшем камине. Но все равно не может отвести взгляд. Тени гладят чуткими пальцами ее лицо, и оно меняется. Не разобрать — то ли улыбка, то ли грусть устало притаились в уголках губ.
Мужчину мало волнует смертельное танго огня и темноты в камине. Он не отрывает глаз от той, что сидит рядом. Гладит ее тонкую руку, что расслабленно лежит на мягкой коже подлокотника, едва-едва прикасается к волосам, будто боится спугнуть. Будто боится, что она растает, станет тенью. Одной из тех, что скользят по комнате, гримасничают, искажают лица, превращают в маски итальянской комедии дель арте.
Огонь в камине превозмогает тьму и разгорается ярче. Если присмотреться, то все еще можно разглядеть среди рдеющих поленьев останки того, что было книгой или толстой тетрадью. Вот огненный язык перелистывает почерневшую страницу, лижет ее, бумага чернеет, и выведенные каллиграфическим почерком буквы выцветают, исчезают на глазах.
«Рукописи не горят». Только эти двое у камина уверены — некоторым словам лучше сгинуть в огне. Навсегда.
Глава 1
Грифель карандаша еле слышно шуршит по белому, немного шершавому листу. Как он давно не рисовал… Кадры, образы, те, что так бережно хранятся в памяти, никак не хотят воплощаться в черточках, линиях и штрихах. Не то, опять не то! Скомканный лист летит на пол. В компанию к другим, таким же, смятым и порванным.
Артем с досадой бросил карандаш, встал, повел затекшими плечами, подошел к окну. Августовские сумерки, густые и одновременно прозрачные, наливались темно-синим, сдавались вечерней темноте. Под окном квартиры зажегся уличный фонарь, ветки старых лип отбросили на широкий подоконник ажурный абрис, будто вырезанный из черной бархатной бумаги.
Телефон ожил, хриплый голос Кипелова разорвал на клочки тишину. Артем взял в руки вибрирующий прямоугольник, дослушал песню до припева «Возьми мое сердце…»
— Я просил, не звони сама. Будешь нужна, позову.
— Какой грубый, — в мурлычущем голосе явно слышалась похоть. — Мне одиноко. Ты ведь тоже один? Все хандришь. Могу вылечить…
— Жанна, причем тут хандра. Просто оставь меня в покое.
— А если приеду, неужели не пустишь?
— Хочешь ночевать перед закрытой дверью — всегда пожалуйста.
Нажал отбой и не глядя бросил телефон в сторону дивана. Одинокий громоздкий «сексодром» темно-бордовой кожи — все, что осталось в полупустой квартире-студии от прежней обстановки. После того, как окончательно порвал с Игрой, Артем распродал всю мебель — кровать с кованой спинкой и приваренными кольцами, банкетки, больше напоминающие скамьи для порки, вешалку для одежды в форме андреевского креста.
Раздражение от звонка Жанны взвинтило нервы. Нестерпимо захотелось выпить. Направился на кухню, под ноги попался смятый листок, машинально поднял его, зачем-то развернул. Пожалуй, этот набросок он выбросил зря. Грустная, усталая улыбка, едва заметные тонкие морщинки у глаз… Бережно разгладил рисунок. Всмотрелся в знакомые черты. И снова смял. Если бы он мог отснять эти неповторимые кадры! Но она не позволит. Никогда.
Айфон снова и снова пел голосом Кипелова, но Артем просто слушал, и каждое слово больно и точно било в висок. «Возьми мое сердце…»
Он так и не смог сказать это вслух. И, наверное, не сможет. Потерял надежду, — нет, это не о нем. Надежды не было никогда. Когда-то Артем Каверин был убежден в том, что все в этой жизни, а женщины — тем более, созданы для его удовольствия. Посмевшая отказать ему чужая саба, распаленное отказом самолюбие. Азартная игра, предложенная ему Шталем, в качестве приза — она. Ревность к ее мужу, ничтожеству, что возомнил себя Мастером.
И потом, будто удар в солнечное сплетение. Глаза, полные муки, презрения и ненависти. К нему. Яростные горькие слова, брошенные ему в лицо. И потом ее внезапное появление в студии — разъяренная фурия. Он после сказал Шталю: «Она не такая, вы ошиблись, мэтр». Тот только усмехнулся.
Как он злился: на Сикорского, на Шталя. Ненавидел себя за сопливые эмо-страдания, даже пытался ненавидеть ее. Не смог.
Тезоро, тезоро миа… Как бы он хотел прошептать ей на ухо эти слова, легко прикасаясь губами.
Вкус коньяка привычно обжег небо. В квартиру сквозь стекло просачивалась темнота, едва разбавленная лимонно-желтым, неживым светом фонаря. Но в темноте было уютно вспоминать.
Воспоминания — все, что у него есть. Восемь дней съемок в замках Чехии. Каждый час — он может почти точно разложить их раскадровку. Вышли отличные фотосеты, заказчик остался очень доволен. Только в его памяти остались совсем другие картинки.
В замке Чешский Штернберг окна их комнат случайно оказались напротив, всего метрах в пяти через узкий внутренний дворик-колодец. Утреннее солнце и незакрытые шторы подарили один из самых любимых кадров. Она лежала на животе, трогательно обняла подушку, одеяло сползло, пижамная майка задралась. Перед его глазами бывали сотни и сотни моделей в самом вызывающем, откровенном, даже пошлом белье. Но ничего более красивого и возбуждающего, чем ее простые серые шорты и майка в голубой цветочек, он не видел. Задыхаясь от стыда и острого возбуждения, он прилип к оконному стеклу: две милые ямочки чуть ниже поясницы, солнечный свет позолотил нежную бледную кожу. Беззащитная, расслабленная поза — потом он долго пытался добиться такой от моделей, чтобы воссоздать этот кадр, пусть не с ней. Так ничего и не вышло.
Когда Людмила согласилась поехать, он чуть не прыгал от радости, как мальчишка. Столько безумных надежд! Каждую свободную минуту он старался быть рядом. Вдыхал запах ее духов — терпкий, свежий и чуть горьковатый, бережно касался, целовал кончики пальцев. Вглядывался в карие глаза, и сердце билось чаще, когда видел, как они темнеют. Но как только его губы требовали большего, а руки ласкали решительнее — она отстранялась. Будто окатывала ледяной водой. И он послушно отступал.
И вот теперь он или пил один в пустой темной квартире, или как одержимый рисовал, рвал рисунки, ломал карандаши и опять рисовал. Полный идиотизм.
