Книга Контур человека: мир под столом - Мария Аверина

Говорят, что у меня был Папа.

Я его никогда не видела, но Мама и Бабушка часто рассказывали мне про него.

Он не был высокого роста, как многие папы моих одноклассников, не посещал спортзал, тягая «железо» в погоне за рельефными мышцами, и его фотография вряд ли украсила бы обложку глянцевого журнала. Он не был богат, как папа Наташи или Насти, не ездил на изысканной машине, а даже совсем наоборот: принципиально ходил пешком. Он не был знаменит, как папа Кати или Лены, и никогда к этому не стремился. Он не был плотником, сварщиком, строителем, актером, писателем, бизнесменом или рок-звездой.

Мой Папа был богомазом.

Невысокий, плотный, крепкий, он, заложив руки в карманы и по-птичьи склонив голову набок, мог часами стоять перед пустой белой стеной, которую назавтра начали бы готовить под роспись. Или сидеть, свернувшись калачиком, где-то в темном уголке церкви на какой-нибудь доске, которую забыли строители, восстанавливавшие храм, отрешенно скользя по неоштукатуренным еще кирпичам мягким, ласкающим взглядом, и время от времени улыбаться в свою густую рыжую бороду какой-то потаенной, светлой улыбкой. Спрашивать что-то в такие минуты у него было просто бесполезно: он либо отвечал односложно, коротко и невпопад, либо не отвечал вообще.

Таким, видимо, и застала его моя Мама, когда, гуляя с подругой по парку, из чисто женского любопытства случайно забрела в один из свежевосстановленных усадебных храмов. Забрела и… осталась с Папой.

И вы знаете, я, наверное, ее понимаю!

А еще Папа любил бродить. Он мог неслышно исчезнуть из дома рано утром, не взяв с собой ни своего потрепанного рюкзака, ни денег, ни документов, и появиться, например, через два дня, неся за пазухой изношенной футболки где-то им самим нарванные дикие яблоки и груши, а в руках – огромный букет полевых цветов. Спрашивать его, где он пропадал, также было бесполезно. Он снова замолкал, опускал глаза, улыбался и… шел в комнату, где возле окна стояла подготовленная доска, на которой он начал писать икону. И снова он закладывал руки в карманы и снова часами, стоя, иногда что-то мурлыча себе под нос, смотрел на нее, не отрываясь.

Его мало интересовали деньги. Если они у него появлялись, то в доме в первую очередь пополнялся запас кистей, баночек с красками и еще каких-то таинственных приспособлений и предметов, предназначения которых Мама не знала, а Папа… Папа часами мог держать их в руках, не расставаясь с ними даже за обеденным столом.

Его мало интересовало, что он ел, во что был одет. Со временем, когда быт семьи властно стал вмешиваться в его вечное внутреннее одиночество, на все Мамины упреки он молча задумчиво смотрел ей в глаза, крутя в руках кисть, и она понимала: он ее не слышит. Потому что там, на доске у окна, уже появился край бездонного голубого неба, и он просто ждет, когда же его отпустят это небо дописать.

Однажды он так и ушел рано утром, когда все еще спали. И вместе с ним ушли, загруженные в его старенький вместительный рюкзак, баночки, коробочки, кисти, тряпки, палитры – другого имущества у него было немного. Ушел и… больше не вернулся.

Возле окна на специальной подставке осталась лишь небольшая подсыхающая доска с только что оконченной иконой «Умягчение злых сердец», где Божья Матерь, скорбно глядя в пустоту перед собой, терпит сумасшедшую боль от зачем-то воткнутых ей в грудь семи страшных мечей. Три справа, три слева и один снизу – когда я выучила цифры, я специально посчитала.

Икона так и осталась в нашей семье и почему-то ужасно меня пугала. Я часто украдкой, чтобы не видели взрослые, подходила к ней и долго-долго уговаривала Божью Матерь чуть-чуть потерпеть и поверить так же, как верю в это я, что однажды утром вернется мой Папа и я обязательно попрошу, чтобы он замалевал эти страшные железные штуки. И когда он избавит Божью Матерь от ее дурацких, бессмысленных страданий, тогда я поставлю возле иконы Папины полевые цветы в нашу с Мамой любимую вазу, а Божья Матерь перестанет смотреть в пустоту, обернется ко мне, и мы вместе весело рассмеемся над всеми страхами, которые нас с ней терзали столько лет.

Но Папа так и не вернулся. Какое-то время от него еще приходили письма – из тех городов, где он расписывал храмы, из тех монастырских церквей, где на стенах под его кистью раскрывали свои прозорливые глаза святые, смотрящие в наше туманное будущее.

Может быть, Мама ему не отвечала? Не знаю. Только через какое-то время прекратились и письма.

…За моей дачей – огромное поле. И когда на рассвете в руках своевольно бьется шланг, осыпающий мой небольшой огородик брильянтовым веером брызг, я часто смотрю вдаль, на восход. И в нем мне мнится невысокая крепкая фигура человека, уверенно шагающая по стерне с закинутым за плечи тяжелым рюкзаком. Первые солнечные лучи играют отчаянно-рыжими вихрами, поднимая над вечно встрепанной, жесткой, как и у меня, копной невысокий золотистый ободок.

Куда ты сегодня держишь путь, мой Папа?

Но он не оборачивается…