29 мая 1893 года, суббота,
летний сезон на Лазурном берегу
• 1 •
– Чисто французская мелочная подлость… Нет, хуже: безмерная глупость, – сказала мадемуазель, распахивая утренний выпуск La gazette des étrangers[1] так резко, что хрустящая бумага, пахнущая типографской краской, издала хлопок. – Прочли эту пакость, баронесса?
Дама, к которой относился порыв эмоций, обычно газет не читала. Ни утренних, ни вечерних, ни французских, ни даже английских. Ничего полезного для нее газеты не могли напечатать. Но в этой колонке городских происшествий, на которую указывала рассерженная мадемуазель, бросился в глаза жирный заголовок, сообщавший о внезапной кончине месье Saratoffsky, состоятельного русского туриста. Новость была крайне неожиданна и, к сожалению, меняла ее планы окончательно.
– Странно, – проговорила она, думая о неприятности, которая свалилась так внезапно.
– О нет, не странно… Это преступное бездействие!
– Вы слишком горячитесь, милая Валерия, на нас уже обращают внимание, – мадам коснулась ее руки, но девушку это не успокоило.
– Мне безразлично, что подумают господа и дамы, оплывшие от лени, – проговорила она, держа газету раскрытой. – Тем более никто из них не понимает по-русски…
На всякий случай баронесса оглянулась. В час после завтрака в ресторане Hôtel des Anglais[2], одного из лучших в Ницце, а потому выбираемого не только богатыми англичанами, но куда чаще приезжими русскими, посетителей было немного.
– Тут проживают наши соотечественники…
– Прекрасно, пусть узнают правду о хваленой французской полиции. Меньше будет иллюзий. А то воображают себе гениальных Лекоков, защитников закона и справедливости, а на деле – натуральные… – Валерия вставила словцо, которого московский извозчик постесняется.
Сочетание юного личика и крепкого выражения казалось чрезвычайно милым. Однако баронесса нахмурила точеные бровки.
– Милая, с нами ребенок, такие выражения недопустимы…
Ребенок десяти лет, о котором тревожилась мадам, восседал на другом конце столика, держа на коленях банку-морилку, в которой умирала бабочка. За мучениями насекомого мальчик следил сосредоточенно, как будущий ученый. К окружающему миру был безразличен.
– После трагедии Матвей перестал реагировать на звуки, – проговорила Валерия, не отрываясь от газеты. – Мой бедный брат немой, так его сделали глухим…
– Простите, я не знала…
– Вы ни в чем не виноваты… Но они… Как они могли… – Валерия ткнула пальцем в небольшую заметку внизу газетной полосы. – Так читали это?
– Еще не успела…
– Тогда послушайте… – Мадемуазель сложила газету вдвое и еще согнула пополам, чтоб новость в черной рамке оказался перед ней. – «Несчастье в семье русского туриста. Как нам сообщают, в семье месье Alabueff, гостя из Москвы, произошло печальное происшествие. Мадам Alabueff отправилась купаться на пляж и была найдена мертвой у кромки прибоя. Расследование, проведенное нашим уважаемым комиссаром Лелюшем, показало, что мадам не умела плавать, не справилась с волнами и утонула. Это событие еще раз указывает городским властям на необходимость завести на пляжах специальных сторожей для спасения утопающих. От лица редакции выражаем соболезнование месье Alabieff. Надеемся, что прискорбное событие не испортит летний сезон нашего курорта».
Валерия скомкала газету, как снежок, и швырнула под стол.
– Их летний сезон беспокоит… Фамилию и ту переврали, – проговорила она, сложив руки, как ученица. – Наш уважаемый комиссар Лелюш провел расследование! Наблюдала я это расследование: глянул на тело и отвернулся. Вот и все расследование! Мерзкий французский навозный флик…[3]
Горе мадемуазель было глубоко. Надо иметь ледяное сердце, чтобы не сочувствовать ему. Что-что, а сердце у баронессы было отзывчивым. Особенно к юным барышням, которым жизнь внезапно показала козью морду.
– Трагическая случайность… Море, волны, пустой пляж…
– Не было никакой случайности, – сказала Валерия, неподвижно глядя в стол. – Мама умела плавать. Не слишком хорошо, но умела. Тупейший комиссар Лелюш даже не спросил об этом. Она не могла утонуть. Шторма не было, обычное волнение.
– Расскажите, расскажите, милая, что случилось в тот день. – Баронесса уже трижды слышала эту историю, но иногда помощь заключается в том, чтоб выслушать чужое горе опять и опять.
– Было чудесное утро… Мы сели в саду играть в «Гусика». Играли втроем: я, Матвей и мама… У нее было прекрасное настроение, она шутила, смеялась… Выиграла у нас, хотя на одном ходе попала на поле «смерть» и вынуждена была начинать игру сначала… Но в последующих ходах обогнала меня и Матвея… Она сказала, что хочет искупаться, освежиться… Я просила взять нас с собой, она не разрешила. Уверяла, что вернется очень быстро… Прошел час, ее все не было… А потом ее принесли какие-то чужие люди на простыне – мокрую, волосы спутаны на лице, глаза неподвижные… Принесли нашу маму… Нашу любимую маменьку…
Валерия зажмурилась так, что лицо собралось в гримасу. Сейчас нельзя было ни утешать, ни жалеть. Девушка должна сама пережить боль.
Со дня гибели матери Валерия сильно изменилась. От яркой, веселой, блестящей барышни, на которую заглядывались мужчины на улочках Ниццы, не осталось ничего. Она надела глухое черное платье, собрала волосы в тугой пучок на затылке, перестала пользоваться тушью, румянами, помадой. Лицо обрело серый, нездоровый оттенок. Выплаканные глаза покраснели прожилками. Валерия как будто повзрослела лет на десять.
– Комиссара Лелюша не заинтересовало главное, – продолжила она.
– Что же он упустил?
– Маменька пошла на пляж не для того, чтобы купаться…
Баронесса взяла ее тонкую холодную ручку в свои ладони.
– А для чего же?
– Я уверена: у нее была встреча. Ей должны были сообщить нечто исключительно важное. Быть может, секретное…
– Предполагаете, о чем могла идти речь?
– Она не желала, чтобы об этом знали даже мы. Хотела сохранить в тайне. Но ее убили… Там, на пляже…
