Казуистика эта весьма подробно представлена на многочисленных фотографиях препаратов и рисунках в «Вестнике хирургии» (№ 56–57, 1930) и журнале «Lyon Chirurgical» (№ 6, 1930).
Пьер Дюваль, широко комментируя мой доклад на следующем заседании Парижского хирургического общества, чрезвычайно лестно отозвался об этой серии операций, сказав буквально, что «Юдин является, вероятно, единственным в мире хирургом, располагающим столь счастливыми результатами при тотальных гастрэктомиях». Увы, его комплементы не пошли на пользу. Вернувшись в Москву, я стал чаще делать тотальные гастрэктомии по поводу рака кардии и за один год потерял подряд шестерых больных. Только седьмой больной благополучно перенес вмешательство. Я хорошо его помню потому, что по крайней мере года два после операции изредка лично встречал его, навещая могилу Гоголя на кладбище Даниловского монастыря в Москве, где сам больной служил священником. Ему было около 40 лет, а оперировал его я по поводу сморщивающего скирра, охватывавшего почти весь желудок. Я не знаю, что с ним стало потом. Но эти формы рака редко дают долголетнее излечение.
Однако этот единственный успех на семь операций новой серии не мог не охладить моего пыла и надолго отбил желание сознательно принимать больных раком кардии для единственно возможной операции — тотальной гастрэктомии. Эти операции все же приходилось делать, но как вынужденные вмешательства при уже произведенной лапаротомии, когда после мобилизации желудка с опухолью малой кривизны или антрального отдела и перевязки желудочных сосудов не оказывалось иного выхода, кроме соустья пищевода с кишкой.
Другие поводы для тотальных гастрэктомии бывали в тех случаях, когда рентгеновские данные заранее подсказывали неизбежность такого типа операции, и я всячески уклонялся от ее производства, но вынужден был подчиняться настойчивым требованиям самих больных или их ближайших родственников, не находя сил отговорить или отказаться.
Ну, что было сделать, когда жена одного из лучших скульпторов нашей страны со слезами и буквально на коленях умоляла меня идти на любой риск операции, чтобы спасти жизнь ее мужа. Ему было 52 года, крепкий, хорошо сложенный мужчина, не слишком полный. Как ни трудно и. тяжело было оперировать своего доброго знакомого по поводу циркулярного рака кардии «розеткой», вмешательство закончилось благополучно, и художественный мир Москвы через месяц после операции начал было радоваться спасению своего высокоталантливого и всеми любимого товарища. К сожалению, здоровье не налаживалось, чему не помогла и отправка в один из лучших подмосковных санаториев. Я навещал его там неоднократно, видел, что он медленно тает и подозревал метастазы в печени. Смущали периодические непонятные подъемы температуры, хотя в крови не было особых отклонений. Он умер месяца через четыре после операции, и аутопсия показала, что множественные мелкие гнойники, распространенные по всей печени, имели своим источником, вероятно, тот небольшой, строго локализованный и вполне отграниченный абсцесс, который располагался вплотную к линии швов анастомоза и несомненно периодически опорожнялся в просвет пищеводно-кишечного канала.
Или вот еще приходит на память красавица-женщина лет 38, родственница моего знакомого врача. По поводу рака желудка се оперировал наш покойный старший ассистент А. X. Бабасинов. На операции был обнаружен обширный скирр, инфильтрирующий почти весь желудок. Бабасинов, воспользовавшись тем, что я оперировал на соседнем столе, попросил меня решить вопрос об операбильности. Я сменил перчатки и одной рукой хорошенько ощупал весь уплотненный, но все же довольно подвижный орган. Метастазов нигде не прощупывалось, абдоминальный конец пищевода был мягкий и не слишком короткий. Я сказал, что если делать, то лишь тотальную гастрэктомию, но Бабасинов после долгих колебаний решил, что операция окажется слишком рискованной, и зашил живот.
Больная выписалась через неделю, а еще через несколько дней сестра больной, ее муж и мать начали почти ежедневно приходить ко мне в клинику, умоляя вторично положить больную и делать тотальную гастрэктомию, невзирая на любой риск. Чем энергичнее я отказывался, тем все настойчивее были родственники. Привлекли и моего друга А. X. Бабасинова, который тоже упрашивал меня взять на себя эту крайне неблагодарную задачу и оперировать с ничтожными шансами на успех. Когда я остался непреклонен в своем отказе, то на дому больной устраивались консилиумы с привлечением лучших московских клиницистов, терапевтов и гематологов, и мне указывали на те поистине замечательные результаты, которые давало каждое переливание крови. Это была правда, и общий вид больной был просто цветущий. О, если бы я уже не держал в собственных руках ее желудок и не видел со всей безотрадной объективностью колоссальные трудности и рискованность операции!
Наконец, родные придумали уловку, чтобы склонить меня на риск. Узнав, что одна из моих больных после тотальной гастрэктомии прекрасно живет уже года четыре, но что вместо рака желудка гистологически был установлен сифилис его, сестра больной стала уверять меня в том, что тщательные семейные расспросы дают основание допустить мысль, что их покойный отец в молодости болел сифилисом, и что де поэтому и у нашей больной, на ее счастье, может оказаться не рак, а сифилис желудка. Когда я узнал, что реакция Вассермана у нее совершенно отрицательная, то последовало возражение, что реакция эта — не абсолютно точный критерий. Мой довод испробовать в таком случае энергичное специфическое лечение встретил резонное возражение, что, пока выявится результат, для операции рака будут упущены все сроки. Но необычайная вера в могущество хирургии этих в высшей степени культурных и деликатных людей покорила меня и заставила с тяжелым сердцем оперировать.
Тотальная гастрэктомия прошла в общем довольно гладко и послеоперационное течение было тоже почти не осложненным. Все торжествовали, и сам я был чрезвычайно счастлив. Я уехал в двухмесячный отпуск, а вернувшись, узнал, что всего несколько дней тому назад на вскрытии умершей больной обнаружено сплошное просовидное обсеменение раковыми клетками всей париетальной брюшины и брыжеек, чего ни малейших следов я не видел ни при первой, ни при второй операции.
Каждая подобная неудача все больше и больше расхолаживала, заставляя нас решительнее уклоняться от новых попыток даже в случаях не слишком запущенных и у крепких субъектов. Но как же холодно отказать, когда профессор онколог С. приезжает с рентгенограммой в руках и спокойно говорит, что, зная во всех деталях свой диагноз и степень риска операции, он тем не менее специально приехал ко мне и просит не отказать в этой единственной попытке на спасение?! Что было делать? Как всегда, и его мы оперировали под спинальной анестезией. Он вел себя безукоризненно и лишь несколько раз спрашивал, как идет мобилизация желудка, перерезаны ли уже короткие сосуды близ селезенки, насколько высоко удается отсечь пищевод выше края опухоли и т. п. В течение 8 дней после операции все шло хорошо. И вдруг наш бедный коллега попросил вызвать дежурившего А. А. Бочарова и совершенно спокойно заявил: «Полчаса тому назад я отчетливо почувствовал, что угловой шов слева прорезался, и сейчас я ясно ощущаю, что жидкость распространяется по левому боковому каналу книзу. По-видимому, все кончено!».
