Когда я закончил, фараон, поскольку Амада по-прежнему молчала, спросил Бэса, почему в тот вечер, когда мы вернулись, он говорил одно, а сейчас – другое.
– Потому, о фараон, – ответил Бэс, заводя глаза, – что я впервые в жизни дал маху и пустил стрелу слишком далеко. Так выслушайте меня, о фараон, принцесса-цесаревна и ты, верховный жрец. Я знал, что господин мой любит благородную Амаду, как знал я и то, что она бойка на язык и горяча и что обидеть ее проще простого, хотя, обижаясь, она ввергает себя в горькую печаль и губит собственную жизнь, а заодно и свою страну. Поэтому, хорошо зная женщин у себя на родине, я понял: после того, что случилось, она непременно обидится, и посоветовал моему господину держать язык за зубами и ничего не говорить о том, как имя Амады было помянуто при царе. Но какой-то злой дух надоумил его внять моему плохому совету и, пока я тут городил невесть что, разозлив благородную Амаду так, что она велела меня высечь до костей, он молчал, не решаясь сказать всю правду. Он не вымолвил ни слова и потом, поскольку боялся, что в противном случае меня и впрямь высекут: ведь мы с моим господином любим друг друга. И вовсе не желаем, чтобы кого-то из нас высекли, хотя, боюсь, нынче мне достанется, – и он посмотрел на Амаду. – Я все сказал.
И вот наконец заговорила Амада:
– Будь мне все известно с самого начала, быть может, я не сделала бы того, что сделала сегодня, и, возможно, все простила бы и забыла, потому что, на самом деле, даже если карлик опять лжет, твоим словам я верю, о Шабака, и прекрасно понимаю, отчего все так вышло. Но сейчас уже поздно что-либо менять. Скажи, о жрец Матери моей, разве нет?
– Слишком поздно, – чинно ответствовал жрец, – тем более что, если твои обеты будут нарушены во второй раз, о прорицательница, проклятие богини падет не только на тебя, но и на него, ибо из-за него ты нарушила то, что обещала богине, и прокляты вы будете не только в этой жизни, но и во всех других, что, возможно, будут отпущены вам на земле или где еще.
– Фараон! – в отчаянии вскричал я. – Мы связаны с тобой договором. Это записано и скреплено печатью. Я исполнил мою часть договора; мои сокровища оказались в твоем распоряжении; я поверг твоих врагов; я достойно командовал твоим войском. Так, может, пришло время тебе выполнить свою часть договора, повелев жрецам освободить эту благородную девушку от обетов и отдать ее мне, как было обещано? Или я должен поверить, что ты отказываешь мне, и не из-за богинь и обетов, а потому, что эта самая принцесса-цесаревна – истинная наследница престола, которой суждено продолжать свой род, чего не может себе позволить прорицательница Исиды. Так поэтому или потому, что до твоих ушей дошли недостойные возгласы, когда тебя венчали на царство перед Амоном-Ра и другими богами?
Пероа вспыхнул, заслышав такие слова, и ответил:
– Ты говоришь неучтиво, брат, и, будь ты не тот, кто есть, я был бы вынужден ответить тебе столь же резко. Но я знаю, как ты страдаешь, и потому прощаю тебя. Нет, тебе не пристало верить во все это. Лучше вспомни, что в помянутом тобой договоре записано, что я обещал отдать за тебя благородную Амаду лишь в случае ее согласия, а она взяла его назад.
– Тогда слушай, фараон! Я завтра же покину Египет и отправлюсь в другую землю, и верну высочайшее звание военачальника, коим ты меня удостоил; я вложу обратно в ножны меч, который надеялся еще поднять во славу Египта и в твою честь, когда придет великий день новой битвы, а он придет. И знай: я не вернусь до тех пор, пока благородная Амада сама меня не позовет вновь, чтобы сражаться за нее и за тебя в обмен на обещание отдать ее за меня в качестве награды.
– Этому никогда не бывать, – промолвила Амада.
Тут я почувствовал, что в покоях есть еще кто-то, но как и когда неизвестный сюда проник, я не знал, хотя догадывался, что это могло произойти, пока мы были заняты бурными разговорами. Вслед за тем между мной и фараоном вдруг возникла согбенная фигура человека, закутанного в нищенскую хламиду. Он отбросил капюшон – и я увидел обрамленное белоснежной бородой, мертвенно-бледное лицо святого Танофера.
– Ты знаешь меня, фараон, – молвил он своим низким, степенным голосом. – Я Танофер, царский сын; Танофер-отшельник, Танофер-провидец. Я все слышал, не важно как, и пришел к тебе с посланием, я, читающий в человеческих сердцах. Об обетах, богинях и женщине я не скажу ни слова. Скажу только, что если ты нарушишь дух своего договора и обречешь вот этого Шабаку на смерть от отчаяния, то навлечешь беду и на себя самого. Далеко не все воины Великого царя пали там, на берегах Нила, и, может, однажды он придет, дабы предать земле кости павших, а заодно и твои, о фараон. Не думаю, что ты сейчас готов прислушаться ко мне, как и эта благородная дева, объятая жаром, исходящим от ревнивой богини. И все же пусть она внемлет моему совету и попомнит мои слова: пусть в минуту крайней опасности она пошлет к Шабаке с просьбой о помощи, обещая ему взамен то, что он просил, и пусть она запомнит, что Исида любит ее не меньше, чем Египет, ибо богиня эта тоже родилась на берегах Нила.
– Уже поздно, слишком поздно!.. – простонала Амада.
Тут она разрыдалась и, повернувшись, ушла вместе с верховным жрецом. Фараон тоже ушел, оставив нас с Бэсом одних. Я огляделся кругом в поисках святого Танофера, потому как хотел с ним поговорить, но его и след простыл.
– Пора бы и ко сну, господин, – заметил Бэс, – а то после всех этих пересудов чувствуешь себя хуже, чем после изрядной драки. Ба! А это еще что такое, да с вашим именем сверху? – он поднял с пола шелковый мешочек и раскрыл его.
Внутри оказались бесценные розовые жемчужины!
Глава XIV
Шабака сражается с крокодилом
– Куда теперь? – спросил я Бэса, когда мы вышли из дворца, поскольку я был сам не свой и не знал, что делать.
– Домой к госпоже Тиу, господин, ибо вам нужно подготовиться к завтрашнему отъезду и попрощаться с нею. О! – продолжал он как будто с восторгом, который, как я узнал потом, был напускным, хотя тогда я об этом как-то не подумал. – О, как вы, должно быть, счастливы сейчас, когда освободились от всех этих женских пут и перед вами открылась новая, яркая жизнь! Подумайте, господин, об охоте, что ждет нас там, в Эфиопии. Никаких тебе забот и хлопот о благе Египта, никаких увещеваний неверующих, что пора-де браться за оружие, никаких отчаянных битв за честь страны, воздетую на острие меча. А коли пожелаете сойтись с женщиной, что ж, в Эфиопии их что песку морского, знай себе порхают туда-сюда, легкие, точно вечерний ветерок, и благоуханные, как цветы, и никогда не докучают тебе поутру.
– Что ни говори, а сам-то ты, Бэс, не освободился от этих пут, – сказал я, заметив в лунном свете, как вытянулось его широченное лицо.
– Нет, господин, я привык сам держать их за горло. Так уж устроен мир, видите ли, а может, так угодно богам, которые этим миром правят, почем мне знать. Я столько лет был свободен и счастлив, радовался приключениям, путешествовал в дивные края и набирался уму-разуму, что, думаю, стал мудрейшим человеком на берегах Нила, бок о бок с тем, кто был мне дорог, я ничем не рисковал, кроме собственной шкуры, которая, впрочем, стоит не больше, чем жизнь мошки, кружащей под солнцем. И вот все изменилось. У меня теперь есть любимая жена, и люблю я ее так, что не передать словами, – он вздохнул. – Но кого ей теперь любить, кого слушаться… да-да, слушаться? Больше того, скоро я обрету свой народ и надену корону, начну управлять советниками и государством, буду поддерживать старую веру и делать много чего еще, что одной только Саранче ведомо. Все бремя забот отныне перевалилось с вашей спины на мою, господин, отягчив мне сердце, не знавшее тягот… Но пусть на том все и закончится.
