— Любопытное украшение.
Лицо Порфирия — обычно оживленное — похоже на каменную маску.
— В наши дни многие украшают свои гробницы монограммой Константина. Мне же хотелось что-то иное, что, однако, говорило бы о моей вере. Помнится, этот знак был на ожерелье, которое ты мне показывал. А также как напоминание о моем друге Александре.
Он скручивает чертежи и ставит их на полку.
— Спасибо, что зашел ко мне.
Я уже готов уйти, когда с улицы, в высокое окно в задней стене, доносятся пронзительные крики. Похоже, что там какие-то беспорядки. В следующий миг в кабинет вбегает запыхавшийся раб и растерянно лепечет.
— Говорят, будто Август умер.
Порфирий воспринимает это известие спокойно. Вид у него не более удивленный, нежели у меня.
— Похоже, что скоро нас ждут перемены.
— Будь осторожен, — напоминаю я ему. — Будет обидно, если гробница понадобится тебе еще до того, как ее достроят.
На следующий день тело Константина выставлено в парадном зале дворца. Очередь желающих проститься с императором растянулась на целую милю под сенью колонны Константина. Сенаторы стоят бок о бок с трактирщиками, актрисы — со священниками, и каждое лицо — крошечный фрагмент огромной мозаики всеобщей скорби. Это не может не трогать: все они искренне любили Августа. Он построил им город. Он следил за тем, чтобы закрома империи не пустели, чтобы рынки ломились от товаров, а варвары знали свое место по ту сторону границы. Константин позволил этим людям молиться в храмах и церквях по своему усмотрению, тем богам, которые откликались на их молитвы.
И вот теперь этот мир пошатнулся.
Очередь протянулась недалеко от моего дома. Сидя у себя в саду или ворочаясь в постели в душную июньскую ночь, я слышу за окном людские голоса. Но я не выхожу из дома. Жду того момента, когда наплыв уменьшится. На третий день я уже больше не в силах сопротивляться. Я надеваю тогу, причесываю волосы и встаю в очередь скорбящих. В течение нескольких часов я медленно, дюйм за дюймом, ползу вместе с очередью сначала по улице, затем прохожу через Августеум. Здесь статуи обожествленных императоров ждут, когда их число пополнит еще один. Мне еще стоять не один час, а ноги уже болят. Во всем теле такое ощущение, будто оно набито пылающими углями.
По мне градом катится пот. Пару раз я был на волосок от того, чтобы броситься бегом домой. Даже когда очередь наконец доползает до дворцовых ворот, впереди еще два часа ожидания.
Наконец я внутри. В зале самое малое две тысячи людей, однако все как один хранят молчание. Слышно лишь шарканье подошв по мраморному полу. С одной стороны зала отведено место, где желающие могут оставить свое подношение: амулеты, украшения, монеты и медальоны, кусочки черепицы или камешки с нацарапанными на них молитвами. Многие украшает монограмма Хи-Ро. Что это — погребальные подношения или подношения богу?
Последние несколько шагов самые медленные. Царящая в зале духота, скопление людских тел — все это очень утомляет. Вынуждаю себя бороться с усталостью. Ведь больше я его никогда не увижу. Я бы хотел унести в сердце эти последние мгновенья.
Очередь черепашьим шагом ползет вперед. И наконец, вот он, лежит в золотом гробу на возвышении, к которому ведут три ступени. Пол вокруг гроба украшен кипарисовыми венками. Рядом курятся благовония, в золотых подсвечниках мерцают свечи. На смену белым одеждам, в которых он принял крещение, пришли императорские регалии. Пурпурная мантия, вся усыпанная драгоценными камнями и золотом. Помнится, когда
Константин шагал, она громыхала на нем как доспехи. Золотая диадема, украшенная жемчугом. Красные сапоги, мыски которых отполированы до блеска прикосновением не одного десятка губ. Саван украшает его монограмма, вокруг которой вытканы сцены его побед. И над всем этим на шесте высится лабарум — его всепобеждающий штандарт.
Я всматриваюсь Константину в лицо. Набальзамированная кожа какая-то серая, неестественная. Такое впечатление, что при бальзамировании ему слегка изменили лицо. Уж слишком не похож он на себя при жизни. Передо мной не тот, кого я любил до самозабвения, не тот, кому отказал в его предсмертном желании.
Рядом жужжит муха и садится ему на нос. Рядом с гробом на табурете сидит раб. В руках у него страусово перо, чтобы отгонять мух. Я смотрю на это перо и словно прозреваю. Неожиданно до меня доходит, что лежит передо мной.
Это восковая кукла.
Слез, которые только что застилали мне глаза, как не бывало. Я ощущаю себя одураченным. Ну, конечно же! Разве они стали бы выставлять напоказ настоящее тело! Ведь Константин умер месяц назад. Никакое бальзамирование не способно сохранить облик покойника, так сказать, свежим. Тем более в такую жару. Теперь, когда я вижу это со всей очевидностью, мне становится неловко, что я позволил себя провести. От солнца одна щека размягчилась и опала, как будто с покойником случился удар. Парик, призванный заменить настоящие волосы, слегка съехал набок. Вот каков он теперь. Человек, который когда-то жил и дышал; человек, которого я знал — его больше нет. Для прощания с народом выставлена облаченная в императорские одежды статуя.
Толпа напирает сзади, подталкивая меня, заставляя идти дальше. Я шепчу молитву — нет, в память о моем друге, а не этой восковой куклы, и уступаю место у гроба следующему. Я задыхаюсь, поскорее бы уйти отсюда! Я тороплюсь к двери, в длинной аркаде, которая ведет в город. На улице все те же толпы. Люди переговариваются вполголоса, дворцовые чиновники раздают прождавшим долгие часы горящую пищу.
Но даже сквозь толпу я замечаю какое-то движение. Чувствую на себе чей-то взгляд. Чьи-то глаза наблюдают за мной.
И вот наши взгляды встретились. Он отворачивается, сделав вид, будто меня не заметил. Но я не позволю ему просто так уйти. Я проталкиваюсь сквозь толпу. Чем ближе к воротам, тем сильнее она давит со всех сторон. Я почти теряю его из вида. У-ф-ф, наконец ворота остаются позади, и я могу ускорить шаг. Он ковыляет впереди, правда, без палки — сгорбленная фигура в синем плаще. Несмотря на жару, капюшон низко натянут на лицо. Через двадцать шагов я догоняю его. Он понимает, что ему от меня не уйти. Слыша мои шаги, он останавливается и оборачивается ко мне.
Капюшон сползает ему на плечи. Это Астерий Софист.
— Что ты делаешь?
— Приходил отдать дань уважения Августу, — отвечает он. Начинает смеркаться, глубокие морщины на его лице как будто прочерчены черными чернилами. — Как величайшему христианину после Христа.
— Сейчас, когда все закончено, полагаю, что тебе тяжело.
— Это для тебя все закончено, для нас все только начинается.
Я сгораю от любопытства.
— Расскажи мне про Симмаха. И про Александра.
— Их обоих больше нет.
— Тогда расскажи мне про Евсевия. Что произошло тогда в застенке во время гонений? Скажи, тебе было обидно, что на тебя взвалили вину за его предательство? Больно ли было видеть, как он возносится к вершинам церковной власти, что он обласкан императором, в то время как тебе самому было запрещено даже переступать порог церкви?
