С е р г е е в: Это плохо?
А н н а: Хорошо… Я очень устала от города и людей. И все же… Я понимаю, что — сон, но — почему?
С е р г е е в: Вам на сегодня полагался только один вопрос.
А н н а: Больше не буду. Не буду. Честное пионерское!
«Я не знаю, где встретиться нам придется с тобой… — несется из динамиков новая пионерская песня. — Глобус вертится, вертится, словно шар голубой…»
Мимо коляски плывут цветники и газоны, фонарные столбы и — как в городе — дорожные знаки.
Задумавшаяся Анна переводит внимательный взгляд на Сергеева.
А н н а: А можно вопрос… не такой, личный?
Сергеев кивает.
А н н а: А в детстве — вы здесь бывали?
С е р г е е в: Бывал. А что?
А н н а: Ничего, просто интересно. Я была в тот год, когда Леонов вышел в открытый космос. Все об этом только и говорили. И представляете, моя смена уже кончается, и вдруг Леонов прилетает сюда, в лагерь!
С е р г е е в: Двадцать седьмого августа.
А н н а: Откуда вы знаете?
С е р г е е в: А в семь часов, после торжественной линейки, весь лагерь сфотографировался с ним на память.
А н н а: Вы тоже были в тот год?
Вместо ответа Сергеев останавливает экипаж, выходит, помогает Анне выйти и ведет за собой.
Анна и Сергеев стоят перед фотографией во всю стену, где космонавта Леонова окружило множество ребят — сотни голов в белых шапочках амфитеатром уходят в гору.
А н н а: Нет, увы… меня тоже здесь не видно… Я далеко стояла. Где-то вон там… Мы опоздали, прибежали последними, с одним мальчиком, с которым дружили. Теперь бы я, конечно, его не узнала… А звали его, между прочим, тоже как вас. (Она снова внимательно смотрит на Сергеева.) Димой…
Экипаж едет по набережной.
А н н а: Для меня это был страшный год, я приехала сюда в диком раздрызге, на грани нервного срыва. Да, и в двенадцать лет такое бывает… Мы жили с отчимом — отца я не помню — и страшно ненавидели друг друга. Он был художник, неудачный, пил, дом был всегда полон каких-то подонков, его дружков. Мать не выдержала, болела, умерла. Тут же появилась другая женщина, я убежала из дома, жила по подругам… А, тошно вспоминать. И тут вдруг, как подарок небес, эта путевка. Море, солнце, лица счастливых детей. Меня все это так оглушило, казалось невероятным, я все ждала какого-то обмана, подвоха, всех сторонилась. И тут он появился. Дима. Как светлый лучик. Он был старше, такой спокойный, добрый. Надежный. Опекал, защищал. Воспитывал. Когда я что-то делала правильно, он говорил: «ты молодец, Анита». Это был фильм такой тогда. А я отвечала: «как скажешь, Аурелио». Это тоже был такой фильм. Больше мы никогда не виделись… Вам скучно? (Анна разводит руками с легкой виноватой улыбкой.) История первой любви!
Остаются за бортом коляски голые остовы тентов, груды лодок и морских велосипедов. Крепкий старик в тельняшке красит изящную яхту, поднятую на козлы.
Некоторое время они едут молча, пока музыка в динамике не стихает и не щелкает включившийся микрофон:
— Мы надеемся, Анна, что прогулка навеяла тебе теплые воспоминания. Жаль только, что холодно и неласково осеннее море. Но морской воздух и шум прибоя, уютные кресла и чашечка кофе на пляже — ждут тебя. Добро пожаловать!
Впереди на набережной, после унылой череды сложенных на зиму лежаков, открывается площадка. На ней, как в туристической рекламе, — белый столик и белые кресла под ярким тентом и почтительно ожидающий официант в белом смокинге. Экипаж останавливается.
— Приятного аппетита, Анна! — желает динамик.
Лохматый человек в очках, сидящий у широкого окна перед микрофоном, опускает от глаз бинокль, выключает микрофон и тоже деловито принимается за еду: ломоть хлеба с колбасой запивает чаем из кружки. Жуя, запускает магнитофон.
«Вот хорошо, и тихо и просторно, — звучит под гитару голос Визбора. — Ни города, ни шума, ни звонков…»
На столике бокалы, фрукты. Официант ставит чашечки с кофе и, отступив, исчезает.
Сергеев снимает салфетку с ведерка, в котором открывается запотевшая бутылка шампанского.
А н н а: А вдруг нас засекут?
С е р г е е в: Кто?
А н н а: Пионервожатый.
С е р г е е в: Его нет.
А н н а: А его дух? Ведь духи прошлого не исчезают, они витают над нами, я чувствую. И все видят…
С е р г е е в: Они поймут и простят. (Он откупоривает бутылку, наливает бокалы, поднимает свой.) За ваше возвращение!
Анна послушно берет бокал.
А н н а: Как скажешь, Аурелио.
Вместе с Сергеевым она выпивает бокал до дна. Сергеев смотрит на нее улыбаясь.
«…ветрам открыты на четыре стороны, — звенит гитара, — мачта сосны и парус облаков…»
С е р г е е в: Ты молодец, Анита.
Анна тоже долгим взглядом отвечает Сергееву.
А н н а: Значит, Дима — это были вы?
С е р г е е в: Значит, я.
А н н а: А я с самого утра догадалась. Ведь иначе не могло быть во сне! Если бы это были не вы — разве я встретила бы вас в аэропорту? Разве вы привезли бы меня сюда?
С е р г е е в: Просто я знал, что вы приедете.
А н н а: А я знала, что случится что-то необыкновенное. Поэтому, наверное, меня так и потянуло сюда… Мне что-то будто подсказывало все время: в Крым, в Крым! Господи… где же вы были все эти тридцать лет?
С е р г е е в: Ждал вас здесь каждую осень.
А н н а: И дождались так поздно… Налейте. (Она поднимает наполненный бокал.) За то, что поздно — все равно лучше, чем никогда!
Под праздничные мелодии, несущиеся над лагерем, Сергеев и Анна
— купаются в холодных волнах. И Анна никак не хочет вылезать, несмотря на протесты Сергеева, а потом он ее, весело дрожащую, растирает сухим полотенцем и отогревает глотком спиртного из фляжки, в затишке на солнце;
— оказываются на асфальтовой площадке, где множество детских полустертых рисунков цветными мелками, и Анна добавляет к ним новый, свой: солнечный круг, небо вокруг;
— скачут в коляске, причем Анна с восхищенным ужасом сама управляет с облучка лошадью;
— играют в спорткомплексе в пинг-понг, и Анна, завершив победным ударом партию, ликующе вздымает руки жестом триумфатора.
Из динамиков троекратно разносится туш.
Под его звуки возница экипажа торжественно водружает на плечо Анне алую ленту, возводит ее на пьедестал почета.
Пожилой, с печальным лицом фотограф изготовился с фотоаппаратом для съемки.
