В конце концов на знойной и пустой трибуне они остались втроем, старые соратники по зеленому полю. Татаринцев, стянув фуфайку и от-дуваясь, чувствовал себя прекрасно: он сегодня сам, своими руками «провернул» важное и хлопотное дело.
– Геш, пацаны в порядке. В обиде не останешься. К благодарности он не привык.
На прощание Шевелев спросил:
– Когда занятия? Через недельку?
Представив себе целую неделю вынужденного безделья, Скачков запротестовал:
– Ты что? Завтра и начнем.
Понял ли Шевелев, что он хватается за дело, как за спасение от домашней пустоты?
– Ладно, Геш. Только вот что: тут еще могут подойти. Ты тогда сам распоряжайся.
– Договорились.
Он вышел через служебный подъезд, к которому в дни матчей одна за другой подкатывают новенькие сверкающие автомашины. В вестибюле было пусто и прохладно. Тень от трибуны, постепенно укорачиваясь, спасала и крыльцо. Направо, у закрытого газетного киоска, всхлипывал худенький мальчишка в майке с номером на спинке и в кедах. Скачков разглядел, что ноги маленького футболиста покрыты цыпками, колени сбиты. Пожилая женщина с зонтиком, видимо, бабушка, утешала мальчишку, ласково выговаривала ему и пыталась прижать к груди, тот сердито вырывался и плакал еще горше. Как видно, случилось что-то непоправимое. Скачков медленно подошел.
Виновником слез мальчишки оказался Татаринцев: придрался к чему-то на испытаниях и отказал зачислить в группу.
– Ну вот, а ты и расплакался, – неумело утешал Скачков. – Как звать-то?
Бабушка смотрела на Скачкова настороженно, готовая, если потребуется, решительно выступить в защиту. Но мальчишка узнал футболиста и быстро, торопясь, вытер глаза рукавом.
– Се-режка, – в два приема произнес он, не удержав последнего всхлипа.
Скачков стоял над ним взрослым снисходительным дядей. Он обежал мальчишку взглядом и отметил про себя, что все они, будущие, подбираются один к одному: худощавые, легконогие, как жеребята, ничего лишнего. Выросли они, как можно догадаться, вблизи от футбольных полей и с самых ранних лет обречены на сладкую и мучительную привязанность. Та же знакомая «пятерка», Алик… Мысленно Скачков видел его старшим группы – не по возрасту, конечно, а по мастерству.
– Ну ладно, хватит реветь. Учишься хорошо?
Мальчишка опустил лицо и неопределенно пожал худеньким плечом. В растянутый ворот видна была бледная ключица. Напряженно пульсировала жилка на шее.
– Двойки, тройки есть?
Быстро глянув в лицо Скачкова, мальчишка еще ниже нагнул трепетную шею.
– Тройка. Одна. По черчению… Но я исправлю, Геннадий Ильич! Честное слово! У меня рейсфедер мажет.
Столько было надежды, столько мольбы в его заплаканных глазах! Бабушка с зонтиком под мышкой выжидающе молчала.
– С тройками, старик, дело не пойдет. Надо поднажать. Договорились? Ну тогда давай, приходи завтра. В десять.
– Да вы что, Геннадий Ильич! – мальчишка, зажмурившись от счастья, прижался лицом к бабушке.
– Спасибо вам, – церемонно поклонилась бабушка и рукою в нитяной перчатке потеребила косицы выгоревших волос на тоненькой Сережкиной шее.
А впереди был еще целый день!
Где-то на гремучей от трамвая улице Скачков увидел в подвальном этаже пельменную и ощутил голод. В пельменной влажная духота казалась осязаемой – не воздух, а наваристый бульон, который подавался в металлических тарелках! Из раздаточного окна несло зноем. Люди, утираясь, тесно сидели за столиками и торопливо ловили ложками горячие, скользкие пельмени.
Ближе к центру стали попадаться чистенькие кафе, в этот час совсем пустые. Интересно было прожить в городе всю жизнь и не знать, что в нем имеются такие уютные, прохладные заведения. Приходилось осваиваться заново, как приезжему. Он вошел и устроился за угловым столиком: снял пиджак и повесил на спинку стула, отстегнул запонки и закатал рукава. Фу-у… здесь хоть можно дух перевести! Он заказал яичницу, а пока принялся жевать твердые, как шайбы, беляши, запивая их ледяным лимонадом. Хорош здесь лимонад!
Расположился он надолго. Торопиться незачем, да и некуда. Домой? Бр-р… чем позднее он туда вернется, тем лучше. Он потребовал еще одну яичницу, затем, растягивая время, долго тянул душистый, умело сваренный кофе. Нет, здесь прилично, тихо, надо запомнить. Неожиданно он снял очки и положил ладонь на утомленные глаза. На базу бы поехать, но там сейчас мертвый час, потом Арефьич, видимо, проведет легкую разминку, потом ужин и – на автобус в аэропорт. Для него, с его праздностью, с обилием свободного времени, которое совершенно некуда девать, на базе места уже нет.
Какой все-таки большой, уныло долгий день! Привыкший жить по графику, в постоянном ожидании календарных встреч, Скачков изнемогал от пустоты, в которой очутился. Раньше он жил, не имея времени остановиться. Теперь же… Интересно, куда они ухитряются девать такую уйму времени? Он вспомнил, что Клавдия могла легко и увлеченно провести у телефона всю первую половину дня.
На миг мелькнула вспышка вчерашнего, и Скачков снова прикрыл глаза рукой. Не было ли сказано вчера чего-нибудь, как и во всякой ссоре, лишнего? Потом еще: он вдруг подумал, могло ли произойти такое, скажем, у отца с матерью? И сам же удивился: никогда! У них все было иначе, по-другому. Недаром Анна Степановна считала, что семья может начаться с влюбленности, с любви, однако настоящий союз двух людей, которым суждено пройти через многие годы, надежно опираясь друг на друга, складывается под влиянием детей, взаимного уважения и такой, казалось бы, обыденной вещи, как привычка совместной жизни. И вот сейчас, про себя, втихомолку, Скачков вынужден был признать, что ничего или почти ничего из того, о чем говорила мать, у них с Клавдией не было, даже этой самой привычки одного к другому, – просто они не успели, не имели возможности привыкнуть. Оставалась лишь Маришка, и может быть, оттого Скачков испытывал к этому маленькому ласковому существу какое-то звериное чувство любви.
В конце концов он решил, что теперь вроде бы представилась возможность поступить так, как ему хотелось. Скажем, осенью, в погожую нежаркую пору забрать Клавдию с Маришкой и закатиться в Батуми на месяц, а то и на полтора. Маришка, коричневая, словно шоколадка, будет бегать по прибою, топотать ножонками и визжать…
Очнулся он от голоса официантки, встряхнул головой и поспешно натянул очки. Да, да, сказал, еще кофе, чудесный кофе…. Когда она отошла, Скачков окончательно пришел в себя и непроизвольно хмыкнул: надо же, задремал!..
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
На улице, высматривая машину с зеленым огоньком, Скачков дождался, когда за рулем оказалась девушка, не парень. В последнее время у них в городе водителями такси стало работать много девушек. Он не стал садиться к парню, боясь неизбежных расспросов. Узнает, не отвяжешься! На всякий случай он забрался на заднее сиденье и сказал ехать в аэропорт.
