Книга Революция - Дженнифер Доннелли

Зима. Год спустя.

Я сижу на больничной кровати и играю на гитаре.

В углу палаты сидит девочка. Она сгорбилась на полу, повернувшись ко мне спиной. И раскачивается. Я играю вот уже два часа, но она никак не реагирует на музыку. Просто сидит и качается. Ее платок слегка сбился набок, и я вижу шрамы на ее шее. Они тянутся по всей спине — это мне рассказала терапевт, которая с ней работает.

Девочке всего тринадцать. Она мусульманка. На нее напали во дворе ее дома. Избили и изнасиловали. Это было два месяца назад. С тех пор она почти не разговаривает и почти не ест. Только сидит и качается.

Я прихожу каждый четверг, потому что ей нравится музыка — это я тоже знаю от ее терапевта.

— Играйте ей что-нибудь спокойное, — советовала она.

Мне пора уходить, а я по-прежнему ничего не добилась. Я прекращаю играть, девочка продолжает раскачиваться. И тут меня посещает идея. К черту спокойную музыку. Надо попробовать что-то другое. Например, «Shine On You Crazy Diamond». Я играю вступление и чувствую, как во мне отзывается тоска тех самых четырех нот, — и, кажется, девочка тоже ее слышит, потому что она вдруг перестает раскачиваться и оборачивается. И я наконец вижу ее огромные испуганные глаза.

Музыка заполняет палату. Жаль, что у меня нет с собой электрогитары. И Дэвида Гилмора. Приходится обходиться тем, что есть здесь и сейчас.

Песня заканчивается. Последние ноты звучат и стихают. Мы несколько минут сидим молча, потом я спрашиваю у девочки, прийти ли к ней снова на следующей неделе. Она кивает. И я едва сдерживаю себя, чтобы не запрыгать от радости.

Я прощаюсь с ней, убираю гитару и выхожу из больницы, чувствуя себя безумно счастливой, потому что я сделала что-то по-настоящему важное. На улице холодно и темно. Я опаздываю. Обычно я не задерживаюсь так долго. Теперь даже не успею заехать домой и принять душ. Да и поесть было бы неплохо. Надеюсь, у Реми сегодня жаркое.

Закинув гитару за плечо, я сажусь на мопед и завожу мотор. Выезжаю с парковки и вливаюсь в поток машин, которые едут в центр Парижа. Я сейчас возле Дома инвалидов, а мне надо на рю Оберкампф.

Машины еле ползут. Меня подрезает грузовик, а потом чуть не сбивает лимузин. Мопед мне подарили родители — на школьный выпускной.

Мой отец по-прежнему в Гарварде. У него родился сын — Лерой, и отец проводит с ним куда больше времени, чем со мной и Труменом, когда мы были маленькими. Наверное, это должно меня задевать, но я не чувствую обиды. Отец меркнет в моей жизни, как последние ноты песни. Это грустно, но ничего. Вместе нам трудно. Всегда было трудно.

Он сейчас занят тем, что расшифровывает геном своего сына. Надеется, что это поможет ему понять, как устроен этот ребенок.

А вот мы с ним так и не научились друг друга понимать. Он считает, что в ДНК кроются ответы, на все вопросы жизни. Я считаю, что на главный вопрос ответа нет: как все-таки ее прожить, эту жизнь?

На Новом мосту мне раздраженно сигналит какой-то таксист, но я очень спешу на тот берег. Сена сегодня удивительно хороша. В ее темной воде сверкают городские огни.

Мама вернулась в Париж. Она продала бруклинский дом и почти все, что в нем было, — в прошлом году, в январе, сразу же после больницы. Она тогда исписала красками все стены своей палаты, снизу доверху, а однажды вдруг позвонила мне. Сама. И сказала:

— Анди, забери меня отсюда, пожалуйста. Я чу вствую, если я прямо сейчас не уеду, то останусь здесь навсегда.

По дороге домой она выбросила свои таблетки в окно. Я тоже свои выбросила, за несколько недель до того. Она спросила, есть ли у меня в машине музыка. Я включила компакт-диск с «Гипсовым замком» — новую версию, без засилья спецэффектов. Без шумовой каши.

Когда мы доехали до дома, мама обняла меня и расплакалась. Она сказала, что ей бесконечно жаль, что безумие захватило ее так надолго, но я всегда была ее стальным обручем — неужели я не знала?

Мы теперь снимаем квартиру в Бельвилле. Маме гораздо лучше. Бывают плохие дни, но стальной обруч делает свое дело. Она снова пишет натюрморты. С портретами покончено. Иногда на новых картинах появляется что-то связанное с Труменом — например, его перочинный ножик. Или перо, которое он однажды подобрал на улице. Или ключ, который я раньше носила на шее. Теперь он хранится в шкатулке над камином. Время от времени я достаю его и рассматриваю. Трумен стал просто частью моей истории, а не всей историей от начала до конца. В маминой жизни тоже появилось место для других интересов. Например, для меня. И это радует. Потому что она мне сейчас очень нужна, у меня столько всего происходит!..

Я закончила школу. Благодаря выпускной работе. Всем понравилась моя теория — про музыкальную генеалогию — и особенно заключение, в котором я написала, что настоящее имя композитора Амадея Малербо — Шарль-Антуан, что он из рода герцогов Овернских, а его пристрастие к минорным аккордам и диссонансу проистекает из скорби о родителях, герцоге и герцогине Овернских, погибших от рук революционеров.

Я также высказала предположение, что название концерта в ля миноре — «Концерт фейерверков» — вдохновлено подвигом юной особы по имени Александрина Паради, которая на закате Революции устраивала фейерверки над Парижем и которая оставила дневник с воспоминаниями.