Книга Дворец наслаждений - Паулина Гейдж

И сколькие из них могли знать о часе своей смерти? Они открывали глаза и, все еще полусонные, смотрели на разгорающийся рассвет и думали: „Сегодня я сделаю то-то и то-то“, пока не наступал момент, когда они с ужасом вспоминали, что их ждет. „Сегодня я должен умереть. Я должен считать каждый свой вздох, ибо их осталось немного. Завтра меня уже не будет. Я не увижу новый рассвет“».

Гарем проснулся. По дорожкам забегали слуги, неся подносы с утренней едой для своих хозяек, в воздухе поплыл запах свежего хлеба. Слуги весело перекликались друг с другом. Станет ли Ханро есть? Неужели она все еще надеется на помилование? А Паис? Он говорил, что будет ждать до последнего момента. Как он проведет последний день своей жизни? Наслаждаясь яствами, вином и женщинами? Возможно.

Вошла Изис, весело со мной поздоровалась и поставила мне на колени поднос с едой. Пока я вяло ковыряла еду, она прибиралась в комнате, болтая о пустяках. Когда ее возня начала меня раздражать, я отправила ее готовить мне ванну, а сама, отодвинув поднос, вышла на свежий воздух.

Солнце светило ярко и уже испускало жар. Несколько женщин в ночных рубашках, зевая, прогуливались по двору и, прищурясь, поглядывали на лазурное небо. Из комнат наложниц раздавалось позвякивание посуды, иногда слышался резкий голос, отчитывающий служанку, или взрывы хохота. Я жадно впитывала эти звуки, как жадно хватает пищу изголодавшийся нищий. «Я не потеряю ни одного мгновения, пока не упадет последняя капля водяных часов», — лихорадочно думала я. Так же как и Гунро в своей темнице. Если Амоннахт мудрый человек, он придет к ней не раньше наступления ночи, ибо, пока светит солнце, она не станет пить яд.

Когда Изис вернулась, мы пошли в банный домик, где было полно женщин. Там меня помыли и сделали массаж; от хны, косметики и драгоценностей я решительно отказалась. Не знаю почему. Конечно, Паису и Гунро это было все равно, но мне казалось, что непристойно, даже оскорбительно украшать себя побрякушками, когда должна свершиться казнь. Я чувствовала ее приближение с каждым часом разгорающегося дня; она, как зловещая тень, закрывала собой двор, где вдруг не стало слышно женских голосов и детских криков.

В середине дня, когда мне стало казаться, что времени не существует, пришел слуга со списком усадеб на продажу, который я просила мне принести. Я с удивлением взяла свиток, поскольку совершенно забыла о своей просьбе, и быстро пробежала его глазами. У меня было какое-то странное чувство — словно названия и цифры, указанные в документе, не имеют ко мне никакого отношения, словно они относятся к другому миру, где час следует за часом и все они складываются в некое будущее, такое же неизвестное, как и варварские земли, лежащие за пределами западной пустыни. Я свернула папирус и отложила его в сторону. Сейчас мой мир ограничивался лишь Паисом, Гунро и мною. Мы, все трое, сгорали в огне ожидания.

В полуденные часы я не смогла уснуть. Женщины разошлись по своим комнатам и легли, но я слышала, что, так же как и я, они ворочались на постелях, что-то бормоча, а я лежала, глядя в потолок, с тяжелыми мыслями. Через некоторое время женщины одна за другой начали выходить во двор. Там они рассаживались под белыми навесами, и я решила последовать их примеру. Бросив возле своей двери подушки, я села и неподвижно застыла, словно нарушить торжественную тишину значило совершить кощунство. Но эта тишина не была мирной. Это была скорее неподвижность, в которую впадают существа, когда ощущают скрытую опасность, и я, закрыв глаза, подчинилась ее власти.

С заходом солнца обстановка немного разрядилась, особенно когда пришло время ужина. Изис поставила возле меня поднос, но я не могла есть. Мое сердце, ум — все мое существо сосредоточилось на последних часах жизни Гунро и Паиса. Теперь не имело значения, были они преступниками или нет. И я не сожалела о том, что им предстоит умереть.

Мой ка помнил мою собственную агонию, когда я умирала, продолжая отчаянно надеяться, что придет помощь и меня спасут; потом это желание сменилось тупым равнодушием, которое время от времени прерывалось приступами истерики, когда я с воплями бросалась на дверь камеры и пыталась вырваться.

Потом, когда у меня уже не было сил держаться на ногах, я молила дать мне воды и принести светильник, чтобы хоть немного рассеять мрак и отвести ужас ночных кошмаров; мне так хотелось почувствовать прикосновение чьей-нибудь руки, чтобы скрасить ощущение жуткого одиночества перед наступающей смертью. Это прикосновение я почувствовала в конце одиннадцатого часа, когда ко мне пришел Амоннахт и оттащил меня от края вечности. Но для Паиса одиннадцатый час будет означать смерть, а Гунро хранитель протянет не чашу воды, как мне, а чашу забвения.

Спустились сумерки, Изис забрала поднос с нетронутой едой и зажгла светильник. В комнатках наложниц начали загораться огоньки, но, когда я смотрела на их тусклый свет, отражавшийся в струях фонтана, я вдруг поняла, что во дворе не слышно обычной вечерней суеты. Если во дворце и был какой-то праздник, обитательницы гарема об этом не знали. Я видела за дверями их силуэты, но их слуги сидели без дела, лениво переговариваясь.

«Сколько времени потребуется Ра, чтобы пройти через челюсти Нут, а потом выйти из ее тела на рассвете? — думала я, прислушиваясь к непривычной тишине. — И тогда наступит завтра. Пять часов? Шесть? Что мне делать? Я не в силах ни читать, ни даже молиться». Нет, такой мести мне не надо. Не об этом мечтала я, когда строила всякие планы и жила только этим, а что от них осталось? Развеялись, как пепел, оставив лишь горечь во рту. Если бы я могла, то немедленно, сейчас же бросилась бы в темницу и освободила осужденных. А впрочем, глупости все это. Свобода не изменила бы их характер. «А почему бы и нет? — прошептал мне чей-то голос. — Твой же она изменила, ибо разве ты не говоришь о милосердии, когда раньше сгорала от жадности и страха?»

Я принялась ходить по двору, скрестив на груди руки и глядя себе под ноги. Не желая привлекать к себе внимание женщин и уж тем более с ними разговаривать, я вышла со двора и стала ходить по дорожке между стенами дворца и гаремом. Высоко надо мной, где виднелась полоска неба, мерцали бледные звезды, но там, где находилась я, стоял такой мрак, что я едва видела собственные ноги. Вокруг не было ни души. Даже из Дома царских детей не доносилось ни звука.

Не знаю, сколько времени я ходила взад-вперед по дорожке. Постепенно мною овладело странное ощущение нереальности, словно я сама превратилась в прозрачный, бесплотный призрак. Я считала свои шаги, от которых у меня уже заболели ноги, я всматривалась в темноту. Своими равномерными шагами я словно отсчитывала последние минуты жизни, оставшиеся у Гунро и Паиса.

Наконец, когда я подошла к воротам двора, где размещались помещения слуг, вдали мелькнула чья-то тень. Я остановилась как вкопанная. Он шел уверенным шагом, его одежды развевались, сандалии негромко хлопали по камням дорожки. Увидев его осунувшееся, постаревшее лицо, я молча прислонилась к стене, возле которой стояла.

Он остановился возле меня и поклонился. Выражение его лица было серьезным и напряженным. Я хотела заговорить, но в горле у меня так пересохло, что я не смогла выдавить ни звука.