Рене нашел в себе силы не разглядывать стену, а посмотреть Клоду в глаза, чтобы хотя бы так выказать свое мнение. Странно, лицо этого человека из канцелярии впервые смягчилось.
– Я смотрю, у тебя стаканы пустуют? - сказал тот же властный голос, - Сегодня все еще продолжаются празднества. Негоже нарезаться в одиночестве.
Клод сел за стол и поставил бутыль отличного сильванийского вина, достав ее из-под плаща, и жестом пригласил Рене присоединиться. Начальник стражи повиновался, хоть и был удивлен до глубины души. Он не знал, почему возникло это предложение и даже не подозревал, что впервые сидит за одним столом с тем, чья могущественная рука вырвала его из пучины пьянства и водворила сюда.
При всей своей жесткости, которая запечатлелась с левой стороны груди знаком девятнадцати, Клод оставался человеком. Наверное оттого, что с правой стороны на груди он всегда носил одну тайну. Свою и только свою. Поэтому он остался с Рене этим вечером, потому что в его поместье за городом теперь обитали только слуги, а память о самом дорогом согревала в тяжелые времена тем конвертом под камзолом, давая тепло, которым он мог с кем-то исподтишка поделиться. В нем было письмо из нескольких строк и засушенные лепестки роз, которые так любила его супруга и выращивала их в небольшом садике. Она всегда ждала, все понимала и верила в его дело. Он даже продолжал писать ей письма, а слуги со вздохом складывали послания в пыльные стопки на письменном столе в ее комнате. С недавних пор на них стало некому отвечать. Но садовник прикладывал все силы, чтобы к праздникам в конверте на столе Клода в канцелярии, как прежде, оказались свежие лепестки того самого сорта, что вывела супруга.
Эйлт ввалился в двери трактира с заднего двора под утро. Усталый и злой он распугал поднявшихся спозаранку поварят, которые кашеварили на кухне и, растолкав их в стороны, прошел в общую залу, завалился на скамью у печи по соседству с двумя гномами, спавшими уткнувшись носами в сложенные на столе руки, и тут же захрапел.
Жена трактирщика попыталась добудиться его и сопроводить в комнаты. Уперев руки в бока, низкорослая истанийка тормошила полукровку, пропуская мимо ушей его скверную брань, охаживая для верности мокрой тряпкой.
– Где же это, я вас спрашиваю, видано?! Не заплатил ни гроша, а таки повалился и храпит, сволочь! У нас тут не воровской вертеп! - возопила женщина-халфлинг, когда полукровка отпихнул ее ногой и повернулся носом к стене, пробурчав, чтобы она убиралась ко всем чертям, которых приписал ей в родню.
– Да оставь ты его, - крикнул от стойки трактирщик, поглаживая недавно разбитый нос.
– Ополоумел? Старый ты черт! Вот эти два угрюмых хрена спят за столом, так пусть - за комнаты заплатили. Только пиво вчерашнее, видать, не пустило на лестницу. Что страже скажем? У нас и так за дверьми под навесом эти охотники на драконов дрыхнут вповалку, как свора бродячих собак. И который день так ночуют!
Во время произнесения этой речи жена трактирщика совсем позабыла, что продолжала усердно лупить Эйлта мокрой тряпкой. Она не сразу нашла что сказать, когда добилась своей цели, и полукровка вскочил, вытаращив на нее красные, опухшие от бессонной ночи глаза.
– Пробесила! - выдал спросонья какое-то, бесспорно, новое в шаргардском лексиконе слово вор, отнял у хозяйки ее тряпку, скомкал и, завидев отступление противника на кухню, запустил вслед.
Снаряд со смачным шлепком достиг затылка неугомонной поборницы чистоты и престижа трактира, попортив той прическу и обогатив запас бранных слов Эйлта еще парочкой грязных истанийских ругательств. После чего он, с чувством выполненного долга, снова улегся спать.
Трактир, меж тем, продолжал оживать, следуя за восходом солнца, которое робко проникало своими лучами в чистые окна - предмет особой гордости жены трактирщика в западном районе города. Даже музыканты, которые по случаю празднеств играли без устали всю ночь, а потом, залившись за счет заведения до затылка выпивкой, отправились одними из последних спать, теперь поднялись ни свет ни заря в первых рядах. Как истинные слуги бессмертного искусства мелодии и сыновья муз, они чинно расселись на скамьи и приготовились вкушать бесплатный завтрак, так как нанимали их на два дня и еще доставало времени и на бесплатную трапезу, и на музыку для посетителей. Последнего не замедлила потребовать жена хозяина, собираясь, тем самым, отомстить всем, кто превратил ревностно оберегаемый ей очаг в ночлежку для бродяг.
Музыканты повиновались. Сперва получалось что-то нескладное, извлекаемое из струн потрепанных лютней, потом ритм подхватили остальные инструменты. Снаружи в стену сердито забарабанили многочисленные кулаки дремлющих под навесом наемников, оборвав самое начало песни немного осипшего менестреля. Но хозяйка хлопнула в ладонь скалкой для теста, демонстрируя намерение добиться своего какими угодно средствами. Поэтому, под хор проклятий и угроз из-за двери, музыканты продолжили играть, сбиваемые то и дело с ритма созерцанием блюд, которые ставили на столы поварята, обрамляя плошки с вареным картофелем, горшки с грибами, и жаровни в которых шваркало мясо с луком и прочей снедью, пузатыми бутылками дешевого феларского вина. Бедный менестрель, что и так через слово давал петуха, начал местами забывать текст ойленбургских затрапезных, пуская слюни при виде съестного. Впрочем, в такие моменты скалка хозяйки снова угрожающе направлялась в их сторону, и музыканты проявляли находчивость, восполняя забытые куски текста в куплетах дружным «тра-ля-ля!».
Как бы ни сердилась жена трактирщика на то, во что превратилось заведение, но столь богатых постояльцев ей еще не приходилось принимать, и ради убийц драконов было извлечено все это великолепие, изготовленное в Истании по ее заказу и без дела пылившееся на стеллажах в подвале, когда они с супругом только переехали в Шаргард. Местным жителям оказались не нужны изыски кулинарии, которые готовы были предоставить им повара халфлинги. Все те маленькие настольные жаровни, в которых подавалось мясо, глиняные горшки для печеного картофеля и грибов с многочисленными цилиндрическими сосудами того же узора и глазури для острых приправ на выбор, разнообразие тарелок, мисок, суповниц и прочей утвари, которая давно была в порядке вещей во всех трактирах Истании.
После очередного дружного «тра-ля-ля!» музыкантов, Тард пробудился ото сна. Приоткрыв один глаз он медленно и внимательно обвел присутствующих изучающим, глубокомысленным взглядом. Гном цокнул языком - скалка испарилась из рук жены трактирщика, а ее саму словно ветром сдуло. Дальше черный глаз из-под тяжелой седой брови медленно, словно прохаживаясь по кромке нижнего века, дошел до музыкантов, которые собирались грянуть очередное «тра-ля-ля!», безнадежно запамятовав припев. Но вместо этой затычки Тард добавил в куплет свое веское «завались!», которое и стало окончанием песни этим утром.
Бритва протянул свою громадную ручищу к голове Гортта и приподнял того за чуб из тарелки.
– Положь где взял, - недовольно хрюкнув, пробормотал гном, не открывая глаз.
– Скотина, - обласкал друга Бритва, но просьбу выполнил.
