уже такого этапа своей карьеры, на котором нет больше ни времени, ни предрасположенности к распущенным утехам.
Но вот моя речь как будто перебралась через мели и подводные камни миновала, так что остающийся путь представляется мне очень легким. Давайте вернемся к двум главным обвинениям против Целия. Золото: Целий, говорят нам, взял его у Клодии, для того чтобы подкупить с его помощью рабов Луция Лукцея и отравить Диона. Серьезное обвинение, если учесть, что речь идет о человеке, замыслившем убить чужеземного посла и склонявшего рабов предать смерти гостя своего хозяина, — ужасные преступления!
Но вот что я хотел бы спросить: правдоподобно ли, чтобы Клодия дала это золото Целию, даже не спрашивая, зачем оно ему? Разумеется, нет! Если он сообщил ей, что собирается с помощью этого золота убить Диона, то она — его соучастница. Ты для того пришла сюда сегодня, женщина, чтобы публично в этом сознаться? Чтобы рассказать нам, как ты опустошила свою тайную сокровищницу, как обобрала статую Венеры у себя в саду, украшенную трофеями от всех твоих любовников, чтобы передать награбленную добычу Целию для преступных деяний? Ты и Венеру сделала соучастницей?
Я взглянул на Катулла, потому что краем глаза заметил, как шевелятся его губы, словно читая про себя речь Цицерона одновременно с ним. Заметив мой взгляд, он, вспыхнув, не то улыбнулся, не то скривился и отвернулся в сторону. Я посмотрел на Клодию и успел заметить ее бледное, напряженное лицо, прежде чем толпа вновь закрыла мне обзор.
Цицерон продолжал:
— Если Целий действительно был так близок с Клодией, как на том настаивает обвинение, то он, разумеется, сообщил ей о цели, для которой брал у нее золото. С другой стороны, если они не были близки, значит, она наверняка не могла дать ему это золото вообще! Так как же, Клодия? Ты действительно заняла деньги человеку, собиравшемуся осуществить ужасное преступление, сделав себя также преступницей? Или истина состоит в том, что ты никогда не давала ему в долг никаких денег вообще?
Обвинения, предъявленные здесь, просто не выдерживают никакой критики, и даже не потому, что характер Марка Целия совершенно не соответствует такому отвратительному, коварному плану. Прежде всего Целий для этого слишком умен. Ни один человек, если он в здравом рассудке, не доверит такое значительное преступление рабам другого человека? Мне приходится спрашивать из чисто практических соображений: каким образом Целий должен был войти в контакт с этими рабами Луция Лукцея? Встречался ли он с ними сам — что очень необдуманно — или через посредника? Знаем ли мы, как звали этого посредника? Нет, потому что такого человека не существует. Я могу продолжать и продолжать задавать подобные вопросы. Сколько раз я должен спросить, чтобы вы поняли, насколько неправдоподобны доводы обвинителей, насколько они лишены доказательств?
Но чтобы покончить с этим, давайте выслушаем самого Луция Лукцея, который под клятвой дал свои показания. Напоминаю, что он был не только добрым другом и гостеприимным хозяином Диона, но и является человеком, скрупулезно подмечающим малейшие детали, что может подтвердить любой, знакомый с его историческими сочинениями. Уж наверняка, если бы Лукцей открыл, что кто-то из его рабов сговаривается с посторонними людьми, замыслив отравить его гостя, если бы у него было хоть малейшее подозрение насчет этого, он докопался бы до самого дна заговора. Кто из граждан Рима не сделал бы того же, когда речь идет о его чести? Так давайте же послушаем его показания.
Вперед выступил служащий, чтобы зачитать слушателям записанные показания Лукцея. Цицерон отошел к скамье защитников, где его секретарь, Тирон, протянул ему чашу с водой. Я мысленно вернулся к своему разговору с Лукцеем и вспомнил, как твердо он отрицал наличие хоть малейшей возможности того, что в доме его могло произойти что-то неподобающее, как жена его держалась другого мнения, как кухонные рабы, которые должны были что-то знать, были сосланы в рудники, где они никогда уже никому ничего не расскажут.
Слушатель прочистил горло:
«Я, Луций Лукцей, под торжественной клятвой, принесенной на апрельские календы, заявляю: в течение определенного времени в январе месяце Дион Александрийский, мой достопочтимый друг, был гостем под крышей моего дома; что за это время в моем доме не произошло ничего, что могло бы угрожать его безопасности; что любые слухи, утверждающие обратное, в особенности же слухи, согласно которым кто-то из моих рабов будто бы нарушил долг верности своему хозяину, являются полностью вымышленными; что Дион покинул мой дом по собственному желанию и в хорошем состоянии здоровья; что мне не известно ничего, что могло бы пролить свет на обстоятельства его убийства».
Цицерон снова выступил перед судьями:
— Итак, перед вами дикое, совершенно необоснованное обвинение, проистекающее из дома, запятнавшего себя буйным распутством и развратом, и взвешенное, трезвое заявление из дома безупречных правил. С одной стороны, мы имеем слова не умеющей владеть собой, неистовой, любострастной женщины, с другой — клятвенное заверение одного из самых уважаемых граждан Рима. Неужели стоит колебаться над ответом, какое из двух предпочтительнее?
Теперь по поводу обвинения Целия в замысле отравить Клодию. Признаюсь, я никак не могу свести концы с концами в этой истории. Зачем Целию желать такого? Чтобы иметь возможность не возвращать деньги, взятые в долг? Но разве Клодия требовала вернуть его? Чтобы удержать Клодию от рассказа о том, что ей известно о покушении на жизнь Диона? Но такого покушения не было, как мы только что убедились. Что ж, остается предположить, что вся эта чепуха по поводу золота и заговора против Диона была придумана лишь для того, чтобы создать основание для другой выдумки — о том, что Целий пытался отравить Клодию. Одна небылица сочинена для того, чтобы стать мотивом другой небылицы! Ложь, построенная на лжи, клевета, возведенная на клевете.
Обвинение утверждает, будто Целий еще раз предпринял попытку совершить убийство, подкупив чьих-то рабов, — на этот раз рабов Клодии, чтобы они отравили свою хозяйку. И это после того, как провалился якобы имевший место точно такой план в доме Лукцея! Что же это должен быть за человек, вверяющий свою судьбу в руки чужих рабов не один раз, а дважды? По крайней мере, не отказывайте моему подзащитному в сообразительности!
И кстати, о какого рода рабах мы вообще говорим? В случае с домом Клодии это важно. Как должно было быть известно Целию, если он когда-либо посещал этот дом, отношения между Клодией и ее рабами далеки от тех, что можно назвать нормальными. В таком доме, возглавляемом женщиной, которая ведет
