я пошёл в спецслужбы, – какой же трус не хочет доказать свою храбрость. Я, как никто, понимал доктора Захарова, когда он в пылу гнева заявлял, что не верит в Бога, что он атеист. И все же между нами лежала пропасть. Доктор Захаров всегда пытался быть честным с самим собой и имел мужество признаться в собственных ошибках. Я же провёл пару десятков лет в бегах от себя самого. Он жил по законам чести и милосердия, и эти законы были незыблемы для него. Ну а я, только прочитав рукопись, понял, какая ничтожно малая часть моей жизни действительно была моей.
После смерти Булгакова доктору Захарову пришлось вступить в борьбу с теми же силами, какие преследовали меня с той минуты, как Эдуард Хлысталов вручила мне сверток, обернутый выцветшей алой тряпицей. Однако он делал это с мужеством, которого мне, несмотря на все мое показное удальство, никогда не хватало. Уйдя из спецслужб, я самонадеянно полагал, что туго перетяну рану собственного предательства и забуду о ней на веки вечные. Типичная легенда супермена. Доктор Захаров держался с достоинством даже в самые трудные минуты. А я… Как только начинает пахнуть паленым, я сматывался– уходил на дно из спецслужб, из России, из Берлина, от любимых женщин. Я был уверен, что на любой случай у меня в рукаве найдётся очередная козырная карта.
Стоял один из тех летних московских вечеров, когда в десять часов небо все еще светлое. Я подумал, не пойти ли прогуляться в Царицынском парке – подальше от этой квартиры, этой комнаты, этого одиночества. Вместо этого лег на кушетку и заложил руки за голову. Нет уж. Я был сыт по горло собственным штрейбрехерством.
Когда после спецслужб я стал работать журналистом в Москве, то послал к черту все эти политические игры в честность и непорочность. Попробуй поборись, если ты – единственная блоха против целой своры лохматых псов. Но главной причиной моего малодушия была не боязнь за себя, а чувство бессилия: что бы я ни сделал, ничего не изменится. Ни-че-го. Амбиции испарились, а вслед за ними из жизни ушли надежда и радость. Исчез азарт, кануло в тартарары острое ощущение игры. Даже с розыгрышами было покончено. Я улыбнулся, вспомнив вечные неприятности с начальством из-за своих выходок. Взять хотя бы историю с анекдотом про дерево («Хрен в нос – какое дерево?»).
Когда после работы в гамбургской газете «Цайт» я перебрался в Москву, то попытался заново склеить свою жизнь посредством новой игры. Игра называлась «Пытливый репортер» – то есть такой, который из-под земли добудет правду. Конечно же имелось в виду, что мир жаждет этой правды, затаив дыхание. Несколько столичных газет назначили меня «корреспондентом по энергетике».
Я окопался в московском журнале «Чудеса вокруг света» и стал кропать статейки на медицинские темы, искренне надеясь забыть былые неприятности. Так продолжалось около четырёх лет, в течение которых я много работал, еще больше пил и старался не вспоминать прошлое. Потом я встретил Эдуарда Хлысталова– и всё изменилось. И вот теперь я вовлечен не только в судьбу Булгакова, человека, умершего семьдесят с лишним лет назад, но и в тайные игрища самонадеянных безумцев, чей единственный принцип – «цель оправдывает средства». Их цель! По необъяснимой прихоти судьбы Эдуард Хлысталов, Булгаков, Захаров сорвали повязки с моей кровоточившей раны. Она снова начала гноиться и, возможно, дурно пахнуть, но я не ударился в бега – впервые с тех пор, как у меня, еще мальчишки, дух захватывало от природных ландшафтов Ботанического сада, регулярного парка Шереметьевской летней резиденции и конечно же ВДНХ.
Я застрял здесь, в этой пыльной, захламленной комнате, меня удерживало какое-то странное наваждение: Булгаков и властные требования полковника МВД СССР, людей в чёрном и галлюцинации перед зеркалом в ванной комнате и, наконец, симптомы какой-то таинственной болезни. Я расхохотался при мысли, что, возможно, на этот раз, я, Рудольф, влип во что-то такое, откуда не выберешься-не сбежишь, – это мне придётся пережить.
Я расхохотался. Смех получился недобрым, колючим – так мы веселимся, когда в комедии напыщенный болван падает, банально подскользнувшись на банановой кожуре.
Я сел, потянулся и перебросил ноги через подлокотник дивана. В голове гудело. Я огляделся. В комнате были три цветка в горшках – подарки сердобольных женщин из редакции журнала. Все они погибали. Их не поливали несколько недель. Я встал, поплелся в кухню, принес воды в в кувшине и полил цветы. Мне хотелось, чтобы они выжили. Я отдернул штору и выглянул во двор, и увидел детскую площадку с песочницей, качели, карусели – весь тот стандартный набор, который был в каждом дворе любой застройки– сталинской, хрущевской или брежневской. И только вид уникальной Останкинской телебашни теплил мне сердце, скорее всего своей неповторимостью. Клочок сине-пресного неба навел на мысль: не пойти ли подышать воздухом – подальше от этого бедлама, от рукописей и воспоминаний. Подумал я и тут же усмехнулся: бегун на средние и длинные дистанции! Только и знаю, как бы убежать от хаоса, в который превратил собственную жизнь, от страха, от самого себя. Цель – ничто, движение – всё!
Я не хотел этого больше. Просто устал. На столе лежала открытка от Хлысталова. Я поднял ее. На открытке были изображены сжатые кисти рук – видимо, репродукция какой-то картины или фрагмента. Эти руки не были знакомы с тяжелой физической работой, зато ухоженные, со следами профессионального маникюра. Я перевернул открытку и прочел: «Руки Булгакова. Рисунок маслом. Худ., Москва. Рисунок сделан 10 марта 1940 года, в день кончины Булгакова. В руках он сжимал крест».
Я снова прочел слова: «…двое мужчин в черном. Они знают про рукописи. Берегите себя, Рудольф. Существуют и другие тексты, но они хранятся не у меня. Думаю, где-то должна быть зарыта та пресловутая «собака». Вам ничего не говорит имя Гаральд Люстерник? Боюсь, что ваша жизнь в опасности…»
Я положил открытку на стол. Я уже знал, что никуда не пойду. Я сам превратил эту комнату в то, что она собой теперь являла. Я не понимал, что случилось со мной с того момента, как я встретил Эдуард Хлысталов, но знал, что увяз по горло и придется стоять до конца, что бы ни произошло. На этот раз я постараюсь разобраться во всем – ради себя самого, ради давно ушедшего доктора Захарова и более всего ради Булгакова. В глубине души я всегда знал, что не вечно мне куда-то бежать. Когда-нибудь мне придётся остановиться и оглядеться по сторонам. Господи, так почему
