о сестре Алекса напишут в новостях.
Алекс будет объявлен в розыск.
Как я могу спасти ему жизнь и не… довести дело до конца?
Гнев разливается по моей крови, как расплавленные осколки, когда я подхожу к столу и открываю ящики один за другим, пока не нахожу охотничий нож, оставленный Грейсоном. Я хочу разозлиться из-за того, что мной манипулировали. Но на самом деле, где-то в глубине моего сознания тоненький голосок шепчет насмешку.
Грейсон облегчил задачу.
Вынуждая сначала выбирать между Алексом и жизнью Аддисин с помощью имитатора нервно-паралитического вещества, выбор убить Аддисин сейчас не кажется таким уж плохим. Всего пять минут назад она уже была мертва для меня. И позволить Алексу убить Аддисин кажется незначительной платой за сохранение наших секретов.
Грейсон не узнает, кто это сделал.
Важно лишь устранить все угрозы.
Кроме того, у меня не осталось оправданий. Я сама напросилась на эту пытку, когда угрожала Лондон микрочипом, не так ли? Нет, еще раньше… когда я опрокинула первую костяшку домино, отправив ей электронное письмо.
Я обхватываю рукоять ножа рукой и закрываю глаза от нарастающего давления.
У меня пульсирует в висках — остаточный побочный эффект от электрошока. Сильное беспокойство вызывает реакцию, как будто моему телу напоминают о том, что оно пережило. Почти смеюсь, когда проверяю вес охотничьего ножа. Я просто ничтожна.
Всего несколько дней назад я планировала гибель Алекса. С ненавистью трахалась с ним в туалете. Теперь мысленно мучаю себя из-за устранения одной из моих целей? Из-за этой разлучницы-садистки? Сколько других женщин тайно предпочли бы покончить с жизнью Аддисин, если бы не было ни суда, ни последствий? Если бы правила к ним не применялись?
Дело не в ней, или в этих гребаных эмоциях, или в чувстве вины. Я поняла, на что способна, в тот момент, когда засунула маленького мальчика лицом в муравейник.
Моя истинная натура неизбежна.
— Блейкли, — позади меня раздается голос Алекса.
Я закрываю ящик и поворачиваюсь к нему, держа нож перед собой. Озабоченная складка залегает у него между бровями, и я делаю шаг вперед и разглаживаю его морщинку большим пальцем, затем провожу ладонью по лицу, успокаиваясь ощущением его щетины.
Он такой родной…
Вкладываю рукоятку ножа в его ладонь.
— Это скоро закончится, — уверяет он меня.
Я киваю, хотя мы оба знаем, что это ложь.
Это никогда не закончится.
Это лишь начало.
Алекс нежно целует меня в лоб, прежде чем повернуться и направиться в сторону Аддисин.
Мое сердце болезненно стучит в груди, адреналин растет. Я наблюдаю, как он останавливается прямо перед ней, опустив нож у бедра. Смотрит ей в глаза, которые расширены от страха, щеки мокрые от слез.
Когда Алекс приставляет лезвие к ее ключице, я едва слышу ее пронзительный визг из-за грохота своего сердца. Клянусь, оно либо лопнет, либо перестанет биться.
У меня кружится голова, как будто я наблюдаю за собой со стороны. Я никогда не испытывала такого сильного прилива.
Не знаю, какие эмоции бушуют во мне, может быть, все сразу. Точно так же, как в черной комнате Алекса, самый темный цвет из существующих — это слияние всех цветов, и моя душа темнеет с каждой эмоцией.
Это ощущение захватывает, овладевая мной прежде, чем я успеваю удержать контроль над своими мыслями или действиями.
Я решаю, что лучше не думать, умирая.
Когда подхожу ближе, чтобы встать рядом с Алексом, вдыхаю остатки его выветрившегося одеколона, скрытый аромат обжигает мои вены. Жар его тела опаляет мою кожу. Затем вижу, как моя рука скользит по его предплечью, накрывая его ладонь своей.
Его тяжелые вдохи разрывают воздух, и я ощущаю каждый, как будто он дышит через меня, в меня. Мы остаемся в подвешенном состоянии — нож приставлен к шее девушки; капелька крови окрашивает кончик — наши руки сцеплены вместе, пока он не произносит единственное слово.
— Вместе.
Я прижимаюсь щекой к его руке, чувствуя напряжение его мышц.
— Вместе.
Не знаю, кто из нас инициирует убийство, но мы двигаемся в тандеме, прикосновение лезвия к ее коже эхом отдается в нас. Прилагая больше усилий, мы проталкиваем лезвие глубже, пока не чувствуем, как сталь касается кости. Как только мы проходим артерию, булькающий звук заглушает ее стоны.
Я переплетаю свои пальцы с его, когда поток красного покрывает наши руки.
Не отвожу взгляда — смотрю в ее опустошенные глаза, веки трепещут, пока она борется за то, чтобы оставаться в сознании. Я удивляюсь внутреннему оцепенению. Затем внезапно эта тусклая, туманная серость рассеивается, и раскрывается расцвет красок. Таких ярких.
Алекс убирает нож, когда голова девушки наклоняется вперед, но он не отпускает мою руку. Берет меня за другую, смешивая горячую кровь с теплом тела. Я могу лишь смотреть на наши покрытые кровью сплетенные пальцы.
Точно так же я смотрела на свои окровавленные ладони после того, как ударила ножом человека.
Только тогда я была одна.
Сейчас нет.
Раньше я отказывалась признавать правду, но теперь это невозможно отрицать, не сейчас, когда Алекс изучает мои глаза, зная, какие импульсы запускаются в моем мозгу. Он может читать меня, мои эмоции для него — простое уравнение.
Крепче сжимая пальцы, он притягивает меня ближе. Ничего не говорит; ему и не нужно. Опьяняющее сочетание крови и его пьянящего запаха — афродизиак, притягивающий меня еще ближе, наши тела соприкасаются.
Страсть. Удовлетворение. Свобода.
Мы переживаем все это в потаенных уголках сознания. Отчаянными ласками и жадными поцелуями выражаем то, что слишком сложно высказать вслух, принимая, отдавая и любя до тех пор, пока не израсходуем каждую молекулу, несущую энергию между нами.
Когда эмоции начинают ослабевать, освобождая нас, мы делаем то, что необходимо, дабы оставаться свободными — держимся вместе.
ЭПИЛОГ
БОЛЕЗНЬ
БЛЕЙКЛИ
Мэри Шелли писала: «Правда, мы будем чудовищами, отрезанными от всего мира; но из-за этого мы будем более привязаны друг к другу».
Однажды я назвала Алекса доктором Виктором Франкенштейном. Со своей импровизированной лабораторией и средневековыми инструментами, предназначенными для пыток, он был воплощением дьявольского ученого, который стремился создать жизнь из смерти, сделать человека богом.
Алекс рассматривал мою психопатию как форму эмоциональной смерти. Для него я была безжизненной, бесчувственной, обладающей способностью причинять боль жестоко и без угрызений совести. И, как настоящий доктор, он стремился вернуть меня к жизни, дать способность чувствовать, испытывать сопереживание, страдать от чувства вины.
В его глазах я уже была монстром, и он не только вдохнул бы в меня метафорическую жизнь, он воссоздал
