для себя другую историю, более красивую, в которой я помогла потерянной волчице, которая на самом деле была девушкой, обрести себя и вновь стать волчицей. Я смешала одно с другим, чтобы выглядеть героиней, а не законченной дурой. Но мой разум продолжал громыхать и разваливаться на части, и я должна была понимать, что ничего из этого не выйдет.
7 апреля 2011 г.
– Клянусь небесами, друг, в этом мире нас вращают и поворачивают, словно вон тот шпиль, а вымбовкой служит Судьба. И всё время – взгляни! – улыбаются приветливые небеса и колышется бездонное море!
Герман Мелвилл, «Моби Дик» (1851 г.)[138]
10 апреля 2011 г.
Сегодня на улице я увидела красную женщину. Она не обернулась, чтобы посмотреть на меня.
10 апреля 2011 г.
Это мир, в котором грёза убивает грёзу.
20 апреля 2011 г.
– Может ли чей-то разум, как я это называю, воздействовать на собственное тело? Если может, то это можно назвать личным колдовством или врождённым колдовством. Способен ли чей-то разум воздействовать на тела других людей и окружающие вещи?
Если способен, то я бы назвал это внешним колдовством.
Чарльз Форт, «Ло!» (1931 г.)
В ней нет ничего человеческого, кроме того, что она не волк; как будто мохнатая шкура, которую, как ей казалось, она носит, переплавилась в кожу и стала её частью, хотя шкуры никогда и не было.
Анджела Картер, «Волчица Алиса» (1978 г.)[139]
2 июня 2011 г.
Сегодня я снова проехалась на пляж Мунстоун. Абалин поехала вместе со мной. Я бросила в море венок из цветов. Не знаю, любила ли Ева цветы, но я бросила в морские волны сплетённый мною венок из папоротников и первоцветов. На «цветочном языке» Викторианской эпохи примулы означали «вечную любовь», и пускай это выглядит неуместным, но я точно знаю, что она никогда никого не любила так, как меня. Признаться, в этом есть определённая доля иронии.
4 июня 2011 г.
Вчера Абалин закончила читать эту рукопись. Скорее даже этой ночью. Закончив, она сначала долго её рассматривала, а потом уставилась на меня, ничего не говоря, пока я не попросила её перестать, поскольку это заставляло меня нервничать.
– Это что-то невероятное, – наконец сказала она.
– Я должна была больше написать о своей картине, – ответила я, заставив её снова впериться в меня взглядом.
– Имп, как ты думаешь, о чём два этих рассказа? – спросила она.
– Ох, – вздохнула я (или выдавила из себя какой-то другой звук). – У меня возникла мысль, что, возможно, они на самом деле не являются частью этой истории. И, вполне вероятно, мне нужно их оттуда убрать. Я имею в виду, картины.
Абалин нахмурилась.
– Ты ошибаешься, – произнесла она. – И если бы попыталась это сделать, то совершила бы ещё большую ошибку.
10 июня 2011 г.
Один из двоюродных братьев Евы Кэннинг по имени Джек Боулер согласился встретиться со мной в своём доме в Джеймстауне. Домишко оказался маленьким и грязным, но Джек любезно сделал мне чай и вообще показал себя приятным человеком, хоть и с переизбытком кошек на квадратный метр жилплощади. Ему было уже за сорок, и его шевелюра успела полностью поседеть. Он собирал разные морские диковины, и его крошечный дом был битком набит ловушками для омаров, всякой всячиной с лодок, фотографиями в рамках и картинами (репродукциями) китобойных судов. Я прямо сказала ему, что считаюсь сумасшедшей, решив, что должна быть с ним честной. Он мгновение изучал меня взглядом, а потом рассмеялся и воскликнул: «Ой, да и чёрт с ним!» Он курил сигарету за сигаретой, не удосужившись спросить, не против ли я. Я не стала ему говорить, что ненавижу табак.
Мы беседовали больше часа, успев рассказать друг другу массу вещей, как важных, так и пустяковых. Но я приведу здесь только часть этой беседы.
Я отхлебнула из второй по счёту чашки чая, и он сказал:
– Да, она была ещё ребёнком, когда умерла её мать. И после этого так и не оправилась. Может быть, с ней с самого начала было что-то не в порядке. Мы не были близки, но наши бабушки были сёстрами, поэтому я кое-что о ней слышал. В конце концов она бросила школу и дважды попадала в больницу.
В ту самую больницу Род-Айленда, где я наблюдаюсь у доктора Огилви, а не в больницу Батлера.
– Я думаю, ей было около двадцати одного года, когда она сменила имя. Всё по закону, насколько я знаю.
Мармеладного цвета кот запрыгнул ко мне на колени и уставился на меня, прищурившись, как обычно кошки косятся на незваных гостей, которые, по их мнению, должны проявить любезность и хотя бы погладить их или почесать за ушком, раз уж осмелились потревожить покой их жилища. Я погладила пушистого нахала, и тот довольно замурлыкал.
– Она сменила имя?
– Да, сменила. Официально. Ева, это не настоящее её имя. Мать назвала её иначе. Она недолго прожила на этом свете, но достаточно долго, чтобы успеть это сделать. Ребёнка окрестили в Центральной баптистской церкви именем Имоджен. Имоджен Мэй Кэннинг. Она сменила его, как я уже сказал, вскоре после смерти матери. Она не раз говорила о желании съездить в Калифорнию, в место неподалёку от Монтерея, где умерла её мать и остальные родственники. Но так никогда этого и не сделала.
Я гладила мармеладного кота, вальяжно разлёгшегося у меня на коленях, и слушала, не перебивая. В любом случае, я не знала, что сказать.
– В последний раз, когда её положили в больницу, кто-то обнаружил её голой на обочине дороги где-то в Массачусетсе. Её отвезли в полицию, позвонили бабушке и привезли обратно в больницу Провиденса. Она была больна. Я имею в виду, что она заболела, купаясь в реке зимой. Тяжёлый случай пневмонии. Они продержали её несколько месяцев, а затем снова выпустили. После этого я мало что о ней слышал.
Затем последовало ещё больше разговоров, чая и кошек.
Джек показал мне зуб кашалота с вырезанным на нём женским портретом. Он сказал, что хотел бы иметь больше таких гравюр на кости, но они очень дорогие. Ещё он продемонстрировал мне кусок амбры, который нашёл в Бухте макрели. И похвастался черепом тюленя.
Уже почти стемнело, когда я уехала, поблагодарив его, и он сказал, что был бы рад рассказать мне больше. Напоследок он поинтересовался, не нужна ли мне кошка, и я ответила, что не против, но у Абалин аллергия.
17 июня 2011 г.
Зашла сегодня на своё старое место работы (мне там всегда рады,
