И проворчал так, незло.
Не провалится.
Она… дальше не пойдет, ни к чему это. Людское горе само стекалось к Виктории, наполняя ее, переполняя. И когда показалось ей, что вот-вот треснет слабое человеческое тело, это горе вырвалось протяжным птичьим криком.
Она закрыла глаза.
И заплакала.
Кажется… кажется, люди вновь не устояли. Стало быть, кто-то из тех, приданных в сопровождение, запросит о переводе. Запросит, несмотря на двойной оклад и премии, на спецталоны и доступ к распределителю, на возможность получить квартиру по льготной очереди.
На… многое.
Она чувствовала, как тает тяжесть. Значит, недолго осталось. И быть может, кого-то сумеют убедить, скажут, что ко всему привыкнуть можно, что рано или поздно служба закончится, что места, подобные этому, не так уж и часто встречаются. Куда чаще проверки заканчиваются обыкновенным подписанием бумаг о том, что место признано безопасным…
Кого-то убедят.
Но все одно уйдут многие. Их было тоже жаль.
Она покачнулась, но упасть не позволили. Крепкие руки удержали, обняли, запахивая шубу, которая вновь раскрылась. Виктории сунули флягу с теплым сладким чаем и носовой платок.
– Спасибо, – сорванное горло болело, и к вечеру она вновь потеряет голос.
Пускай.
Пантелеймон Тимофеевич кивнул и, как ему показалось, незаметно смахнул струйку крови, выползшую из уха. Вот ведь упрямец. Этак и оглохнуть недолго.
– Что тут было? – Виктория не стала упрекать человека, которому была глубоко благодарна. Все-таки он не обязан был находиться рядом.
Наоборот даже.
А он взял и остался.
– Деревня. Асверы сожгли. Всех. И… – Пантелеймон Тимофеевич поежился. – Местные жаловались, что неспокойно тут. А место хорошее. Земли плодородные, луга… ну и вот. Послали.
Послали.
И сюда. И в другое место.
– На сегодня все, – она вернула флягу. – Если куда еще, то завтра уже.
– Целителя?
– Не стоит. Само пройдет.
Виктория оперлась на руку. А Пантелеймон Тимофеевич покачал головой. И сомнения его были странно ясны, понятны даже: дело они делали нужное, правильное, чего и он, упертый, отрицать не мог. Но правильность эта не помогала принять факт, что делала это дело женщина.
Слабая.
Хрупкая.
Такой бы в библиотеке работать…
…это он как-то сказал помощнику своему, и Виктория едва не рассмеялась: вот ведь, угадал. Только… в библиотеку ей, может, и позволят вернуться. В любую, какую она выберет, но потом, когда будут отпеты-очищены, отпущены слезами связанные души.
Когда это случится?
Она не знала. Да и страшно было признаться самой себе, но Виктории нравилась эта странная жизнь. Что вагон их, больше напоминавший обыкновенную квартиру, что города и городки, столь похожие и разные одновременно. И нынешний, в который вернулся конвой, встречал тишиной, блеклым светом фонарей да снегом.
– Завтра надо будет еще две точки проверить. Или одну, как выйдет, – Пантелеймон Тимофеевич сам принес ужин, зная, что после крика у Виктории сил на столовую не остается.
И вкусы ее изучил.
И…
Порой казалось ей, что во взгляде этого мужчины, мрачноватого, будто бы злого по первому впечатлению, мелькает что-то такое… особенное. И от этого сердце начинало биться чаще.
Пустые надежды.
Или…
…кто захочет связать жизнь с плакальщицей, от голоса которой окна бьются? Это не Эвелина, способная пением заморочить, это… боль.
– Спасибо, – Виктория приняла поднос.
Остановились не в гостинице, но на квартире, холодной, пустой, явно оставленной для особых гостей. И от холода этого Виктория куталась в шубу.
– Выезжаем утром? – надо было что-то сказать, но она не знала, что именно.
– Утром.
– Как… остальные?
– У Паньшина кровь носом идет. Целитель говорит, что эмоционально нестабилен, так что…
Она кивнула: значит, выбывает один, как минимум.
– А прочие ничего, вроде. Пообвыклись. Вы кушайте, а то ведь остынет.
Уха?
Откуда…
– Ребятки съездили.
Пока она спала?
А ведь уснула в грузовике, от усталости, истощения, и не помнит даже, как очутилась в этой квартире. Впрочем, Виктория и к этому привыкла, более не испытывая ни смущения, ни стыда. Принесли. В кровать уложили? Сапоги сняли?
Спасибо.
– А буженинка местная. И колбаски домашние. Там у многих родичи были, вот люди и благодарны.
Им. Не Виктории. Ее, странное дело, боятся. Хотя странно бояться обыкновенной женщины, у которой и оружия-то нет. Но поди ж ты… к солдатам подходят, и к Пантелеймону Тимофеевичу тоже, а ее сторонятся. Может, и к лучшему оно?
– Спасибо.
– Пожалуйста, – он не уходил. И это хорошо. Виктория не желала сегодня оставаться одна, а потому, набравшись смелости, спросила: – Может, вы тоже… или чаю?
– Поесть я поел, а вот от чаю не откажусь. Вы сидите, сидите, я сам. Сейчас, только пошлю кого за булочками. Хозяйка тут испечь обещалась…
Он ушел, и на кухоньке зазвенела посуда, разномастная, порой с трещинами и сколами. Но и пускай. Главное, что будет чай и разговор, может, до самого-то утра. И плевать, что велено ему приглядывать за Викторией, сейчас это не имеет значения.
Главное…
– Вам сестра звонила, – голос донесся с кухни. – Просила передать, что у нее все замечательно. И замуж она выходит.
– За кого?
Виктория ничуть не удивилась.
Два месяца прошло? И замуж? Пускай, главное, чтобы счастлива была, только… получится ли?
– Не знаю. Но сказала, что на свадьбу ждет, – он поставил чайник.
И посуду помыл.
А уж фартук смотрелся вовсе даже не глупо.
– Вам покрепче?
– И две ложки сахара, – попросила Виктория.
– Знаю, – Пантелеймон Тимофеевич улыбнулся. – А еще вы варенье любите, смородиновое.
Любит.
А свадьба… Владимира зовет, но не обидится, если Виктория не приедет. Она поймет и… настаивать не будет. А если и будет, то… с Пантелеймоном Тимофеевичем Виктория сестру знакомить не станет.
– Еще просила передать, что возможно, у нее получится. Только что именно – не знаю. Сказала, вы поймете.
Пускай получится.
Виктория больше не завидует сестре. И если она станет счастлива, то и мир изменится к лучшему. Немного. Но ведь и это хорошо?
