изменить мир.
Сейчас он сидел, обтянув голову платком, и, обливаясь потом, жадно глотал обжигающую нёбо горькую от перца лапшу. То же самое делали его жена и дочь, они словно соревновались между собой, кто скорее расправится с этой аппетитной едой.
Поскольку голова старика была повязана платком, со стороны казалось, что за сачаком сидят три женщины.
Увидев Хасара, все трое начали радостно приглашать его за сачак, посадили рядом с собой.
Старик подвинулся немного, вначале он хотел усадить Хасара рядом с собой, но потом, вспомнив, что гриппует, решил не рисковать здоровьем гостя, показал рукой, куда ему сесть:
– Ты пройди вон туда!– он показал ему место рядом с Тоты. – Говорят, добрый молодец к обеду! Сразу видно, теща любила тебя! – старик, как ребенок, радовался приходу, Хасара. – Ты, конечно, мог бы и рядом со мной сесть, но я боюсь заразить тебя.
Как только Хасар устроился, Тоты встала и налила ему в миску дымящейся лапши. Их взгляды встретились, когда она ставила перед ним тарелку с едой. В этот момент оба почувствовали, как между ними проскочила искра. Смущение и охватившее ее непонятное чувство заставили Тоты покраснеть.
Хасар отнекивался, говоря, что недавно обедал, но хозяевам дома было так приятно видеть его за семейной трапезой, поэтому никто не принял его отказа.
Как только Хасар начал с аппетитом есть лапшу, старик удовлетворенно заметил:
– Я же говорил, попробуешь, и тебе понравится!
Старик был доволен, что гостю угощение понравилось. Видя, что тот заехал к ним не просто так, а по делу, направил разговор в другое русло.
После того выступления перед хякимликом Хасар
сдружился со стариком, они часто виделись, перезванивались, рассказывали друг другу о последних новостях, обменивались мнениями.
Оба были довольны тем, что стройку на какое-то время заморозили, и считали это результатом своих стараний. С детской наивностью они верили, что теперь у них все получится, что они сумеют добиться своего и что теперь все у них будет хорошо. Но вместе с тем, их не покидало ощущение надвигающейся беды, они готовились принять бой и были уверены, что смогут устоять.
Узнав старика ближе, Хасар убедился, что тот,
несмотря на свою вспыльчивость и несдержанность,
человек открытый, сердечный друг, с которым можно спокойно идти в разведку. В последнее время его очень тянуло к старику, ему хотелось чаще видеться с ним. Теперь, когда старику нездоровилось, он не звал дочь из города, а просил жену связаться с Хасаром и попросить его прийти к ним.
– Узнай, дома ли Хасар, пусть он навестит меня!
Зато его отношения с Тоты до сих пор оставались на уровне учителя и ученицы. И хотя он видел, с каким интересом смотрит на него иногда Тоты, никак не мог определить, чем вызван этот интерес: то ли благодарностью за дружбу с ее отцом, то ли желанием сойтись с ним ближе.
Хасар чувствовал, что она тянется к нему, да и ему было приятно видеть ее. Когда он думал об этой женщине, на душе у него становилось светло и покойно, его словно согревало ее теплом. Ему хотелось верить, что это тепло исходит от сердца Тоты, и все хорошее, что он еще ждал от жизни, Хасар связывал с ее именем.
Всех обрадовало известие о том, что Хасар устроился на работу в военный санаторий. Тоты и сама собиралась предложить ему работу, но только после того, как утихнет весь этот шум. Сейчас, пока она находилась под прицелом городского головы, об этом не могло быть и речи. Тоты понимала, что сейчас ее решение будет воспринято не иначе, как поддержка противников хякима.
Узнав о новом месте работы своего друга, старик не сдерживал своей радости и гордости за Хасара, он сказал ему:
– Сынок, человек твоей профессии никогда не останется без куска хлеба!
Старик догадывался, что хяким города вышел на тропу войны и не пожалеет никаких средств, чтобы уничтожить своих противников, но на примере Хасара видел, что мятежники не падают духом, а значит, устоят, что бы хяким ни предпринимал. Говорят же «Даже если девять дверей закроется, разве одна дверь не останется открытой?» Сообщение Хасара о новом месте работы подняло старику настроение.
Пообедав, Хасар выпил чаю, после чего стал собираться. Старик вытер полотенцем вспотевшее лицо и встал, чтобы проводить Хасара. Ему со всех сторон стали говорить, что сейчас ему не стоит выходить на улицу, иначе от лечения унашем не будет толку, он может еще больше простыть. Сейчас ему лучше лечь в постель и постараться уснуть, чтобы пропотеть под одеялом.
Тоты сама проводила Хасара. Прощаясь у калитки, она спросила:
– Елдаш мугаллым, как вы думаете, а на новом месте до вас не дотянется рука хякима? – она явно переживала за Хасара.
– А пусть попробует. В конце концов, мы у себя дома… Хяким не посмеет открыто воевать с нами, ну а уж если все-таки посмеет, тогда и посмотрим, – ответил Хасар, выходя со двора.
– Похоже, не только лидер, но и сам Бог не видит, что они тут творят! – в голосе Тоты была безнадега. Ее открытое красивое лицо стало грустным.
– Увидит, кто-нибудь из них, да, увидит! – голос Хасара звучал уверенно и обнадеживающе, словно он сообщал приятную весть.
Возвращаясь от старика, Хасар ощущал прилив сил, как будто съеденный у них унаш зарядил его здоровой энергией. Он размышлял о словах Тоты, заявившей вдруг: «Где бы ты ни был, а рука у врага длинная, везде достанет. Он силен, враг, поэтому надо помнить об этом всегда».
У Хасара появилось ощущение, что Тоты стоит у него за спиной, неотрывно смотрит на него и переживает.
ЖАРКОЕ ЛЕТО ХАЗАРА
Заступив поздно вечером на смену в военном пансионате, Хасар сидел в кабинете и заполнял бумаги, связанные с его работой. Подойдя к открытому окну покурить, увидел, что берег моря, как и всегда летом, стал похож на шумный балаган. Люди с восторгом разглядывали золотой шар заходящего солнца, похожего на золотого павлина с широко раскинутыми крыльями, от которых во все стороны тянутся яркие лучи. Уходящий день навевал грусть, но вместе с тем рождал чувство, что эта золотая птица возьмет их на свое крыло и улетит вместе с ними в небо.
Неожиданно зазвонил телефон. Хасар поднял трубку и ответил, после чего снова вернулся к окну, чтобы еще немного побыть в атмосфере приятных чувств. Солнце к тому времени полностью зашло, а берег опустел. Он понял, что слишком долго говорил
