Ознакомительная версия. Доступно 27 страниц из 134
Верна примерилась к мечу. Великоват. Обе руки, не теснясь, легли на рукоять. А меч чудо как хорош! Не в пример своему хозяину, который одновременно страшен, угрюм и мрачен. Глазом холоден до ледяных мурашек по спине, а норовом, видать, зол, жесток и беспощаден. Неужели можно быть мягким и добрым с таким лицом, – даже не лицом, а личиной? Зачем купил? Ведь знает, что не годна в рабыни, уже дала понять. Убьет и убьет, туда непутевой и дорога. Все равно в невольниках долго не проходить. Одному из двоих жить осталось до первой серьезной сшибки. «Ох, где ты, Грюй, милый друг, на кого одну покинул? Наверное, глядишь нынче с небес на землю и места себе не находишь! Вместе бились, да разошлись пути-дорожки. Сколько мог, заслонял собою, и, в конце концов, пал порубленный, а сама осталась одна против многих. Чужаки были так злы, что не разглядели девку, повергли наземь и били, ровно мужчину. Ох, Грюй, милый друг, если бы ты знал, какому страшилищу в рабыни отдана! Если бы ты видел, что за чудовище пялится изо дня в день, слюни пускает! Но, – недолго осталось, скоро соединимся. Либо сама страшилище порешу, а потом до смерти забьют, либо он меня прикончит. Исхожу злобой, точно резаная свинья кровью. Вот только на ноги встану, да руки подниму… Наверное, буду нещадно бита, да плевать! Ненавижу!» Верна потянулась правым боком. Болит. Потянулась левым. Болит. Куда ни ткни, везде болит. Сама уже не девка, а сплошная, ноющая рана. Глаза болят, все еще больно смотреть на свет. Гляделась давеча в зерцало. Оторопела. Сама себя не узнала. Где та озорница, что пела звонче всех и одним духом переплясывала всех подружек? Где оторва, которая рубилась так, что даже отцовские дружинные восхищенно прицокивали? Кто вчера посмотрел из зерцала – вся синюшная, худющая, заморенная, бескосая? Кто косу срезал, как блудливой шалаве? Коса-то кому помешала? А чья тоненькая шейка тянулась из ворота непомерно большой рубахи? Чей нос, огромный и синий, точно свекла, навис над губами, разбитыми в лепешку? Где тот ровный и прямой нос, который так нравился Грюю? Настолько оторопела, глядя на саму себя, что дышать забыла. Только рот раскрыла. Где зеленые глаза, глядя в которые всякому грустящему становилось веселей? Вместо глаз выглянули из зерцала две узенькие щелочки в наплывах медленно сходящих синяков. Какого цвета стали глаза? Кроме красного не углядела ничего.
Сейчас уже нет, а две-три седмицы назад точно была страшнее хозяина, этого страхолюда. То-то Сивый ухмылялся и гнусно подшучивал, – дескать, купил лишь за тем, чтобы рядом был кто-то страшнее, чем он сам. А правду ли Гарька вчера болтала, будто за нее полуживую Сивый на ножах бился с тулуком? Дура девка, в рот хозяину заглядывает, каждое слово ловит, ровно преданная собака. Мало не на руках страхолюда носит. Рабская душа! И ведь не похожа девка на дуру. Да разве влезешь человеку в душу? Чужая душа потемки. Самой бы сохранить душевную твердость, встретить смерть с высоко поднятой головой! Не согнуться, не прельститься вожделенным успокоением, когда телу такие муки выпали! И ведь плачет тело, покоя просит! Провались пропадом этот Сивый!
Верна быстро ослабела, все скудные силы забрал меч. Руки налились неподъемной тяжестью, и бескосую потянуло в здоровый сон человека, скорым шагом идущего на поправку. Чувствуя, что проваливается в забытье, Верна крикнула:
– Гарька!Показалось, будто кричит, а с губ слетел всего-навсего громкий шепот.– Гарька!
Хорошо, деньки теплые пошли, бабка Ясна дверь приоткрыла. Дурында услыхала, выбежала на крыльцо, – суетливая, ровно квочка.
– Чего тебе, болезная?
– Внеси в избу. Не могу больше. Устала, – еле-еле прошептала Верна.
Еще никогда работа так не изматывала, даже самая тяжкая. Что тощее, исхудавшее тело для Гарьки, возле которой белым наливным яблокам с румянцем во весь бочок останется только увять со стыда? Подхватила вместе с мечом, будто пустую одежду, внесла в избу, положила на лавку. Уже проваливаясь в забытье, Верна мертвой хваткой вцепилась в меч, насколько позволяли слабые пальцы, и на за что не хотела отпускать. Будто из меча в избитое тело лились крепость и твердость. А может быть, к мечу привыкала, и к себе давала привыкнуть. Как еще жизнь повернется? Не пришлось бы осиротевший меч приютить. Доле не прикажешь, дорожку не укажешь…
– Вон ты, Сивый, как дело закрутил! Думала, шутишь, а ты всерьез! – Ясна покачала головой. – Да и, к слову сказать, пора бы уже. Даже не спросишь?
– Не за тем на рабском торгу брал, чтобы спрашивать, – усмехнулся Безрод. – Лишь слово поперек скажет – рот завяжу. Под платком и видно не будет.
– Экий ты безжалостный! – Бабка издевательски оскалилась. – А сладится ли? Верна зла на тебя, ох, зла! На весь свет волком глядит, в каждом прохожем врага видит, под каждым кустом яму ищет.
– Знаю.
– И не отступишься?
– Нет.
– Сказал – как топором отрубил! Ишь, ты!
– Дурак я. Что с меня взять?
– Да уж, не иначе! Проснешься однажды – и нет тебя! Весь вышел. Глянет душа сверху, из палат Ратника, а тело внизу лежит с ножом в спине! И весь сказ про счастливую долю!
Безрод не ответил, лишь поглядел вдаль и ухмыльнулся.
– Так и быть, помогу, – буркнула Ясна и отвернулась.
Бабка часто застывала средь бела дня, и, вперив пустые глаза в одно место, глядела то ли в себя, то ли вдаль. Глаза пустели и что видели, Безрод только догадывался. Сивый не знал, что скрыто в прошлом старухи, лишь подмечал, как ожесточается ее взгляд, едва он покажется ворожее на глаза. Потом Ясна будто спохватывается, сбрасывает чары, глядит мягче, но это лишь потом. Как будто досадил когда-то. Голову ломал, припоминал, – и не мог припомнить. Вроде не встречались.
Теперь Верна работала в меру своих сил целый день. Когда сидя, когда лежа. Шипела, метала на хозяина злобные взгляды, но блестело в них что-то еще, замечая что, Безрод хмурился. Сквозь огонь злобы проглядывало нечто холодное, расчетливое. Верна, как будто понимала, что работа и самой нужна. В кои-то веки перестала отнекиваться, глотала ругань, низводила глаза долу и трудила руки. Трудятся руки – возвращаются сила и сноровка. Верна часто не дорабатывала до конца, силы быстро покидали тело, и битая полонянка проваливалась в забытье. Из рук вываливались прялки, ножи, веретена, тряпицы. И тогда она долго спала и не слышала приглушенных разговоров Безрода, Тычка, Ясны и Гарьки.
Однажды Безрод подсел на лавку, легко ухватил Верну за подбородок, и, повернув к себе, заставил долго смотреть в глаза. Рабыня скривилась, показала зубы, глаза полыхнули злобой, отбивалась руками, да куда там! В горле так и забулькало. Хотела браниться, да от негодования гортань пережало. Недолго билась. Начала гаснуть и стихать, бросила руки, глаза закатились. Всю передернуло, по телу пробежала дрожь, битая строптивица покрылась гусиной кожей. Кто знает, чем бы все кончилось, не вмешайся ворожея. Выросла, будто из-под земли, и напустилась на Безрода.
– Что удумал, дурень? С ума девку свести? Разве ей, болезной, такое по плечу? Только посмотришь, и будто ножом человека по сердцу! Глаз у тебя дурной! Тяжелый! Не знал?
Ознакомительная версия. Доступно 27 страниц из 134
