без сомнения, умел слышать все, может быть, он принимал многое и в соображение, но ход действий не изменял. Он знал и o том, что суждения иногда касались и собственно до его особы: «Видно, он намерен здесь зимовать!» — говорили некоторые, частию и войско, почувствовав себя сильным после значительного отдыха. «Что он делает?.. Сидит с своими приближенными, читает книги, шутит, балагурит, спит… Нет ни войны, ни мира; между тем к неприятелям подходят новые силы из Польши. Бездействие ободрит их, утомит нас! Видно, уже…» Тут винили преклонные лета фельдмаршала, его мнимую неподвижность, a более всего расположение к покою и беззаботность. Но, кажется, именно из сих трех несправедливо обвиненных источников произошло то счастливое соединение деятельности несуетливой, часто тщательно скрываемой и предприимчивости неопрометчивой, которое так верно разрешило важнейшие случаи в последней половине войны 1812 года. Мнимою наклонностию к бездействию Кутузов напоминает нам другого великого русского человека, к<нязя> Потемкина, который, как известно, никогда не бывал более деятельным, как тогда, когда казался ничего не делавшим. По вечерам, однако ж, когда обширное зарево рассветало над берегами Нары и беседы вокруг огней становились откровеннее, видали престарелого, но бодрого еще генерала, редко сопровождаемого кем-либо из его свиты. Он одет был в простой мундирный сюртук с открытыми лацкенами, если погода позволяла, и с большими эполетами. Шарф надевал он часто через плечо, в виде перевязи, по-екатеринински; иногда же опоясывался им по-нынешнему, и тогда кисти висели обыкновенно очень низко. Голова его прикрыта была фуражкою, из-под которой мелькали седины. Росту был он среднего, сложен крепко; в плечах широк; немного сутуловат и довольно тучен телом, но легок в движениях, свеж, еще крепок на седле, хотя нередко казак нарочно возил за ним скамеечку, на которую он опирался ногою, когда слезал с лошади или садился в седло. Этому, однако ж, причиною были не лета, не упадок сил; но болезненное состояние ног. Он ездил на маленьком бодром клеппере, с нагайкою в правой руке. Часто останавливался, сходил с своей лошадки, грелся где-нибудь у огня, заложа руки за спину; a когда разговаривал, потирал ими с живостию рука об руку. Если же был погружен в задумчивость, то поглядывал на все стороны, вслушивался в разговоры солдат и опять уезжал, никого не беспокоя. Это был он — наш фельдмаршал, который на этой же лошадке, также в фуражке и с нагайкою в руке располагал приуготовлениями за день перед великим днем Бородинского сражения в его простреленной голове таился ум, созревший в течение 70 лет; в его уме была опытность, постигшая все тайны политической жизни; над ним парил тогда орел; на нем был образ Казанской Божией Матери; кругом него 100 000 голосов кричали ура!
Но пока наши войска, говоря военным языком, стягиваются на Тарутинскую позицию, перенесемся в Москву, бросим взгляд на полевой, домашний быт новых посетителей нашей столицы. Желаю придержаться описания одного из лучших французских повествователей о войне 1812 года.
Из Петровского дворца в ближайших окрестностях Москвы Наполеон возвращался в город, в Кремль. Его встречали войска, не размещенные по квартирам. По причине опустения города и продолжавшихся пожаров они жили за заставой, в шалашах или на биваках. Здесь невольно склоняюсь к некоторому отступлению от строгого единства рассказа.
Война 1812 года, в которой, косвенно или прямо, участвовали все народы просвещенного мира, представляет разительные примеры перемещения лиц и наименований. Вслед за Франциею, казалось, что Неаполь, Германия и Польша перенеслись на большие дороги России. Люди, которых колыбель освещалась заревом Этны и огнями Везувия, которые читали великую судьбу Рима на древних его развалинах, и, наконец, несколько более нам знакомые люди с берегов Вислы, Варты и Немана шли конные и пешие, и с бесконечными обозами тянулись по московской столбовой дороге, на которой бородатый русский извозчик по снежным сугробам минувшей зимы привычно мчал седока, окутанного в шубу сибирских медведей, и в заунывных песнях напевал об Оке и Волге.
В одно время (это можно видеть из путевых походных росписей — из маршрутов) герцог Экмюльский стоял в селе Покровском. Сие соединение имен Экмюля и села Покровского, сие странствование народов, сие как бы перемещение мест, сближение отдаленностей не остановит ли внимания потомства на этой эпохе какого-то всеобщего смешения языков?
Но если в походе, справедливее сказать, в нашествии французов встречаем смешение народов и лиц, то на их подмосковных биваках глазам их императора представилось еще большее смешение вещей. Странные и отвратительные черты ярко и резко отличались в пестрой картине сих биваков. На грязной, остылой земле пылали походные огни, на растопку которых немилосердно разламывали дорогие изделия из красного дерева — образцы вкуса и роскоши. Туда же валили рамы от окон, двери, панели и другие комнатные украшения с богатою позолотой. Подле сих огней, разведенных позолоченными дровами, толпились закоптелые, грязные, оборванные солдаты и офицеры, немногим от них отличавшиеся. Некоторые, без чинов, неопрятно, располагались на пышных диванах, одетых шелком; другие сидели в богатых креслах, пока приходила очередь поддерживать пламя огней. Тут, казалось, могущий случай издевался над условной ценностию вещей и попирал все, что прихоть, роскошь и властительная мода приучили считать драгоценным. В известной песне о походе князя Игоря на половцев есть одно место, где поэт говорит, что победители могли постлать гати паволоками и дорогими одеждами, отнятыми у неприятеля. Что-то подобное, только не в таком пиитическом смысле, встречалось и здесь. У ног бивачных французских солдат брошены были драгоценные шали, может быть с большим трудом вывезенные из области Кашемирской, которую поэты представляют очаровательною; подле них валялись сибирские белки и соболи; бобры, ловленные в Камчатке; цибики с душистым китайским чаем; иконы и утварь московских церквей и золотая парча персидская. На серебряных блюдах ели кровавое конское мясо и жалкий раствор черной муки с водою, нередко осыпанный бивачным пеплом. Таково было странное смешение богатства, нищеты, святыни, роскоши — и грязи!
Перенесемся навстречу к нашему арьергарду. Посмотрим на это защитное войско, которое, в течение двадцати суток, от Боровского перевоза до Калужской дороги, выказало донельзя и храбрость, свойственную русскому, и искусство удивительное. Многие марши с большою ловкостию были скрадены, другие усилены и закрыты. Арьергард переносился с одной дороги на другую, заманивая неприятеля по всем.
Сколько раз при склонении дня к вечеру длинная линия казачьих дротиков мелькала на опушке леса и огни светились в тумане осенней ночи на одной дороге, тогда как войско арьергарда дугообразным переходом переносилось уже на другую, склоняясь все влево и строго направляя параллельное направление к большой
