медленно бредем по светло-салатной губке мокрого ягеля, пока не выходим на кривую дорогу, пробитую тягачом изыскателей.
Настроение хорошее, рабочий день подходит к концу, ладони горят, нас ждет отдых, а прежде всего мыло и много воды, потом вермишель с тушенкой и потом постель…
В редких разлапистых соснах висит ослепительное солнце. Внизу у самых столбов клубится малиновый туман. На востоке небо чистое, прозрачно-голубое. Я понимаю Поля Гогена: нельзя размазывать, смешивать краски. Я хочу видеть ослепительно чистый малиновый цвет, природную зелень сосновой хвои. Я хочу видеть голубое небо, такое голубое, как украинские озера, и, конечно же, облака белые, как дым над нашей старой хатой. Белые клубы дыма медленно поднимаются над трубой, мягко смещаются, расползаясь над селом… А на улице зима, много снега, сани, мороз. Утро, пахнет пирогами.
7 июля. Вот уже третий день работаем на уборке обрубленных ветвей и сучьев. Работа продвигается очень медленно, особенно на высоких местах, где деревья крупные и суковатые. Заметно быстрее проходим болотистые низкие места, поросшие карликовыми уродцами соснами. Прошли всего полтора пикета — это сто пятьдесят метров. Работа осложняется препирательством мастеров. Вообще они неплохие парни, но нам нужны конкретные цифры размеров просеки, нам нужно знать, куда и как складывать чистый лес, какой ширины должна быть лежневка и как ее мостить. И вообще, нужно ли носить бревна в штабеля или распилить и выложить ими основу автомобильной дороги?
— И-и, раз! — это командир.
Длинное, ровное бревно взлетает над головами, плавно ложится на живой уступ плеч, на которых прилепились то крохотные подушечки, то разрезанные и находчиво сшитые в виде наплечников кроликовые шапки или рукава от собственной фуфайки.
Человек десять несут длинную сосну. Дерево им явно не по силам, хвост раскачивается, шатает всю колонну. Поспешно пристраиваюсь между двумя полтавчанами — передний облегченно вздыхает. К нам от соседнего тощего горбыля переходят еще несколько человек. Напрягаем последние силы, выпрямляемся, но сосна тяжелеет с каждым шагом и скоро заставляет нас снова упереться в собственные колени.
— Остановились! На землю — три-четыре!
— Эврика! — звучит вдруг в наступившей тишине. Звучит торжественно до смешного. Это Витя Гончаревский, маленький, быстрый.
— Рабы, — говорит он, — доставляли песчаник из карьеров волоком, подкладывая под него гладкие деревянные катки…
— Хорошо! Молоток! — одобрительно гудим мы.
Приносим ровные сосенки, напиливаем из них валики, подкладываем под бревно. Всем миром перекатываем его на подвижную основу. Разбираемся по длине бревна.
— Приготовились! И-и-р-раз! И-р-раз!
Дерево резко передвигается вперед, огромное, с ободранной корой, легко катится по валикам. Хорошо все-таки, когда работаешь руками, вспоминать, что на плечах есть голова!
10 июля.
— Вертолет!
— Где вертолет?
— Летит! Смотрите, летит!
Ближе, ближе, слегка накренившись, пролетает он над нами. Делает круг. Снижается. Бросаемся к вертолету. Сначала разгрузка ящиков с продуктами. Потом почта. Лагерь затихает. Все читают письма…
16 июля. Идет дождь, мелкий и непрерывный. Утром проснулись от холода и ветра, свободно влетавшего в палатку. Небо тяжелое, сосны почернели. Они кажутся кособокими, шумят, толкаются кронами. Уже несколько дней работаем на чистке просеки и укладке хворостяной основы под будущую автомобильную дорогу. Вчера прилетал представитель нашего строительно-монтажного поезда, привез пренеприятную новость: мы должны будем расширить просеку. А мы уже сделали четыре километра чистой просеки с хворостяной дорогой на сухих местах и лежневкой на болотах. Теперь всю эту работу нужно переделывать, изменять габариты. А до этого на собраниях все рекомендации сводились к трем словам и двум цифрам: поезжайте, рубите просеку 8000 м x 54 м.
Все переделки займут минимум пять дней. Это много, очень много. За это время можно сделать полтора километра чистой просеки, но…
Дождю нет конца, мы промокли до костей. Высохшие за последние солнечные недели озерца превратились в болота. Мы таскаем через них охапки веток, выкладываем хворостинку уже по «исправленному» плану.
Старая дорога не совпадает с новой, образуется выступ метров шесть-семь. Работаем пять часов, но прошли только два пикета — это двести метров.
Тащу корявую верхушку сосны — тяжелую, неуклюжую, выбираюсь на самый край большой лужи. Чувствую, что кочки предательски проваливаются, но все равно иду. Наступаю на что-то скользкое, верхушка качается, качается… Падаю вместе с ней в лужу. Все, приехали… Пришлось и поплавать… «Ему и больно и смешно…»
20 июля.…Романтика. Да, но это только для тех, кто смотрит интересный кинофильм, для тех, кто читает книгу, сидя в мягком, удобном кресле. Для нас же, для людей плавающих, ныряющих, плескающихся в романтике, вернее — в болотных испарениях, в бесконечных живых дымах мошки и комаров, до хрипоты упирающихся в грубые горбыли бревен, слово «романтика» приобретет свой первозданный смысл только через полтора месяца. Когда мы, веселые и бородатые, вернемся домой, тогда мы опять станем романтиками в общеизвестном смысле слова. А сейчас для нас есть работа, отдых, есть долг. Со временем начинаешь осознавать и одно, и другое, и третье, осознавать и ценить их прекрасную, закономерную связь.
26 июля. Утром ягель мягкий, бледно-зеленый. К обеду температура поднимается до +25°. Солнце расплавляет смолу на соснах, высушивает мох. Ягель хрустит под ногами, как сухой снег. В такое время он легко загорается от ничтожной искры, от луча солнца, отраженного консервной банкой, и горит как порох. Выходим на просеку. Неожиданно кто-то громко кричит:
— Смотрите… Пожар!
Почему-то сразу вспоминаю детство. Горит наша хата, бешено ревет корова. Едкий дым, громыхание металлической посуды, испуганные лица людей. Пожар…
Над тайгой поднимается черное облако, поднимается все выше и выше. Отряд срывается с места. Бежим, останавливаемся, опять бежим. На просеке у обгорелого штабеля сидит шесть-семь человек изыскателей — потные, в саже. Останавливаемся, смотрим на них, они на нас. Рыжебородый, сутулый парень поднимается с бревна.
— Бесполезно — горит, как бензин… И ветер поднялся…
— Но нельзя же сидеть сложа руки и смотреть, как горит!
Дым ест глаза, ничего не видно, то и дело выбегаем к озеру, глотаем чистый воздух и опять в дым. Жарко, руки устали, болят, дрожат колени… Зло берет на тех, кто виноват в этом пожаре.
Работаем маленькими лохматыми сосенками, сбиваем у самой кромки огня сухой ягель и слой сосновых иголок.
— Все! С этого края все! Переходите к штабелям, горящие бревна сбрасывать в огонь! — командует Толик.
Время, время, время… Обугленные бревна, просека в редких белых кудряшках дыма, кроны деревьев пожелтели, кора обгорела. Пламени нигде нет. Мокрые от пота, черные от сажи и дыма, бредем по остывающему пожарищу. Погорельцы мрачно благодарят нас за
