Выстрела я не расслышал от шумного стука крови в висках.
И я свалился в овраг, прокатился немного вперед и затих в опавшей листве, истончившимся сознанием отмечая ее пряный духовитый запах, который, кажется, уловил в первый раз в жизни. В последний раз?
Я не слышал шагов спускавшихся по склону оврага людей, не слышал, как катились комки глины с откоса, не слышал треска ломаемых веток. Ничего, ничего не слышал…
— Вот он. Лежит.
— Пульса нет. Не дышит. Ну и кровищи! Аккуратно ты его…
— Забросайте листьями и пошли. Пора возвращаться в город. И так слишком много шума.
Послышалось шуршание, треск — и все стихло.
Тишина навалилась на меня душным одеялом. Вожделенная тишина.
Эпилог
Я очнулся оттого, что лицо заметал крупными стежками снег, холодя кожу ласковыми прикосновениями. Еле разлепил слепленные инеем ресницы, с трудом пошевелился, застонал…
Невнятно серела туманная дымка в рыжем перелеске, коричневую мерзлую землю обметали белые лишаи первого снега.
С трудом встал на четвереньки, разогнулся.
Что-то теплое скатилось по щеке. Обтер ладонью — кровь.
Ах да, меня же убили…
С трудом поднялся, сделал шаг вперед и чуть опять не свалился навзничь, зацепившись носком за черную колоду.
За черную колоду, разбросавшую руки, как будто из последних сил пытаясь удержаться на земле. Безжизненную колоду в черном пальто с котиковым воротником, в моем пальто. С залитым кровью, неузнаваемым лицом…
Это я? Или не я? Кто это?
Ничего не понимаю…
С трудом выбрался из оврага, двинулся вперед по тоненькой нитке тропы, прихотливо вьющейся среди стремительно лысевших деревьев. Ветки больно хлестали по лицу, ноги в тонких ботинках то и дело проваливались в снежные намёты, непослушные руки цеплялись за раскоряченные стволы.
Добредя до безымянной станции, я мешком повалился на мерзлый асфальт перрона под восторженное улюлюканье проносящегося мимо товарняка.
Из поселковой лечебницы меня выписали через неделю. За неделю я совершенно оброс, постарел от недоуменных раздумий лет на десять, но так ничего и не придумал, прометавшись в жару и бреду большую половину срока.
Через семь дней меня выпихнули на волю с куцей выпиской из истории болезни, в которой я почему-то числился Иннокентием Ивановичем Стрельцовым (не иначе как в бреду назвал это имя). В списке анализов и процедур значился зачем-то «кал на яйца глист» и «санобработка на предмет педикулеза».
— Побриться, касатик, не желаешь на дорожку? — любезно осведомился двухсотлетний старичок, сосед по палате, предложив свою бритву и облепленный чужими волосами обмылок.
Я оглядел его гноящиеся глаза, чирей на шее и почему-то отказался. Сдал больничную пижаму, облачился в свое пальто и зашагал по направлению к станции.
Телефон отозвался глубоким и бархатным «Слушаю вас».
— Привет, — произнес я хрипло.
Молчание.
— Это я.
Молчание.
— Я вернулся, — произнес я почти испуганно.
И наконец трубка ответила с неприятной интонацией:
— Да, привет.
— Не ждал?
— Нет, почему, ждал…
Молчание.
— Только… По-моему, тебе лучше не появляться здесь.
— Где «здесь»?
— Ну, вообще.
— А дома?
— Дома тем более.
Пауза.
— Слушай, а кого вместо меня?.. Я думал — тебя.
— Психиатра твоего.
— Ефимыча?! О господи, он же ни в чем…
— Тише, не надо имен.
— А как это получилось?
— Я решил его выпустить — ненужный свидетель… Оказалось, его одежду заперли в другом номере, некогда было искать. Ну я и отдал ему свое пальто. Помнишь, то, которое мы вместе покупали в магазине Донны Каран, с котиковым воротником… Объяснил ему, как пройти короткой дорогой на станцию электрички. Ну, он и пошел.
— Ясно. — Я с трудом разомкнул запекшиеся губы. Говорить было трудно. — А потом он услышал крики погони, подумал, что это за ним, побежал и…
— Да, все было именно так. Они не разобрали, что это он, а не ты. Сам понимаешь, ночь и все такое. А потом было уже поздно.
— А они знают об этом?
— Они? Нет, они ни о чем не догадываются.
— Значит, я могу вернуться?
— Нет, ты не можешь. Тебе лучше уехать. Сам понимаешь… Ты проиграл.
— Да…
Молчание.
— А как же моя семья?
— Мы с Иришкой решили, что тебе лучше уехать. Навсегда.
— Вы с Иришкой?!
— Да.
Я еще помолчал немного.
— Значит, я мертв?
— Да. Абсолютно.
— Слушайте, что вы меня все терроризируете своими звонками? Хотите, чтобы я сообщила о вас в милицию, телефонный хулиган? Что вам нужно? Что вы третесь все время вокруг нашего дома, разнюхиваете, выведываете?
Ах, вы все знаете… Ну и что? Думаете, сильно напугали? Я пожалуюсь мужу, и он разберется с вами! Я обращусь в милицию с заявлением, что вы шантажируете нас.
Да, это я все придумала, я! А что, неплохая идейка, правда? Между прочим, моя собственная!
Что, в это невозможно поверить?.. Знаете ли, нельзя судить о женщине по внешнему виду: граната тоже холодна за секунду до взрыва.
Целый год я терзалась идеей поменять супруга, не производя значительных разрушений в своей жизни. Мне удалось это сделать без сучка без задоринки.
Как мне это пришло в голову? Как мы познакомились? Ах да, формально я ведь его не знала, а после знакомства просто возненавидела. Ах, как мы смеялись потом вместе над этой выдумкой!
А познакомилась мы просто. В театре. Я повела детей на утренний спектакль «Веселые медвежата». Что за пьеса — не помню, какая-то зубодробительная муть, суть которой сводится к мысли: «Ребята, давайте жить дружно». Если хотите, у мужа спрошу, он вам подробно расскажет. Он-то содержание помнит прекрасно, ведь это была его лучшая роль… Если, конечно, не считать роль попрошайки Кеши…
После представления в фойе дети могли сфотографироваться на память с медвежонком Темой. Пашка и Леночка облепили медведя, тискали его, прыгали. Кеша замечательно подыгрывал им. Ведь он так любит детей! Не то что мой бывший муж, который едва ли замечал их существование…
