Но разве неоправданное декорирование пики каким-то платочком – повод для сдачи оружия? Даже посредством любимой девушки? А может, как раз таким образом из подобных молодых казачек враг и сколачивал «пятую колонку»?
А ведь не просекли органы, прохлопали…
Но это – так, забавы разума. Не про это же писать. А, может, и про это тоже. Никогда не знаешь, что пойдет в дело.
Сумятица в душе и нелепица.
А тут еще этот хренов следователь по Лилиному убийству. На некоторое время угомонился, но вчера позвонил снова. И каким-то другим голосом, вроде даже ласково: «Вы, Алексей Алексеевич, не беспокойтесь, мы работаем», – как бы отчитывался передо мной. С чего бы? Ведь сам знает, что ничего-то они не наработают.
Причина заботливости обнаружилась тут же:
– Нам Денис Андреевич звонил. Беспокоится за вас. Вникает.
Доронинское вникание могло быть, конечно, чисто профессиональным: уточнял детали сюжета. Но, все равно, трогательно. Трогательно, да не нужно, не нужно. Веяло от этих хлопот ненавистным мне духом нынешней детективной беллетристики. От которой меня воротило.
И ведь – смех сказать! – в былые времена, времена советского книгопечатанья я сам отлавливал заветные сборники «Зарубежного детектива». Их обожал. Наши-то больше насчет майора Пронина повествовали, убогие.
Нет, нет, Денис Андреевич, не извольте беспокоиться.
Самое же странное, даже противоестественное заключалось в том, что я не испытывал обычного в этих случаях стремления: отыскать убийцу, задушить собственными руками… Поймаю, задушу. Не в этом главное. Главное – Лили нет.
Но надо же! – они нашли Лилиных убийц. Примерно недели через две после Доронинского вмешательства в процесс. Какие-то два отморозка – недоноска. Ко всему еще и малолетки. Специализировались на отнятии дамских сумок. Если жертва сопротивлялась, били. Может, и убивали. Многие потерпевшие дамочки опознали грабителей. Следователь предложил мне взглянуть на них. Я отказался. Какая разница – такая морда, сякая. Все они порождение времен и нравов. Как указывал Цицерон. Совместно с Дорониным. Все – экспонаты кунсткамеры эпохи развитого кретинизма.
Но, опять-таки бредовина какая-то. Пока шли поиски, связь моя с Лилей была наполненней, вещественней что ли. А теперь – пустота. Почти зримая неутолимость потери.
Так живу уже более полугода. Дела делаю, планы обсуждаю, над байками хихикаю. Даже примеряю: это мол, болтовня застольная, а это, хоть на вид анекдот-анекдотом, а просится в записную книжку. Может, обернется страницей-другой в некоем грядущем сочинении. Даже какую-то плотоядную склонность к веселым занятностям ощутил.
А то вдруг – бац и в пропасть.
Сегодня поехал на дачу: Лилин день рождения. Лиля так любила: вдвоем на зимней даче, среди снегов пологих и горбатых. Я-то пожалуй, в другие дни зимой на дачу и не ездил.
Зимой мы селили здесь поселкового сторожа Афанасия. Дорожки расчистить, за АГВ-отопителем последить. В летние сезоны Афанасий ютился где-то в дощатом сарайчике, у дачников подрабатывал. Клумбы перекопать, забор покрасить, штакетник подлатать, поплотничать. Впрочем, какая теперь покраска заборов у современных атлетических особняков?.. Заборы кирпичные и столбы кирпичные. Держат строй, дистанцию блюдут. Столбы в железных шлемах – хоть сейчас на битву. Хоть на Куликову, хоть на Чудское. «Князь наш древний, маршал Невский, погляди на казачьи богатырские полки». И не уверяй, что казаков в твоих дружинах не было.
Самая большая комната дачи соединяла половины: нашу и Шварцевскую, в качестве общей гостиной. Туда и выходила бывшая печка, увешанная Лилиными тарелками. Вернее, две печки. Вторую переделали в камин. Мебель в гостиной была не многочисленной: журнальный столик, телевизор, два кресла и диван-недомерок. Лиля звала его – Пони.
Я угнездился сейчас в Понивой утробе, поджав ноги.
В окне мерцали осколки звезд и макушки синих шапок на сосновых ветках.
– Не спите, Алексей Алексеевич? Не побеспокою?
Дверь приоткрыл Афанасий. Заботливо, точно ребенка, он прижимал к груди охапку дров: – Может каминчик запалить? Для уюта.
– Прекрасная мысль, Афанасий, – лживо одобрил я. Лживо, потому что понимал: Афанасий болтлив, заведет волынку, не остановишь. А мне это сейчас поперек печенок. Хотя и злиться на него грешно, небось, изнемогает от одиночества.
Афанасий свалил дрова на медный лист, укрепленный на полу перед камином. Стал перекладывать поленья в бадейку из-под когдатошнего фикуса, ныне сменившую назначение.
– Спасибо, Афанасий…. как тебя по-батюшке? – ведь, правда, как? Столько лет бок-о-бок, а вроде и отчества нет у старика. Как у Светки.
– Афанасьевич, как папашу моего покойного, по нему назван, хоть и без него в войну родился. Я родился, а его уже убило. И маманя его помнила только, как на фронт забирали. В точности по песне.
– Как это по песне?
Он тут же затянул качающимся тенорком.
– Когда пришла ко мне повестка с райкомату,
Случились страшные дела.
Мамаша с печки загремела прямо на пол
Сестра сметану пролила.
– Хорошая песня, – одобрил я.
– Оч-ч-чень. Жизненная.
За окном меж деревьями пробирался забор. Наш, тоже новый. Конечно, не кирпичный, дощатый, но новый. Его тощее безглавое тело не удерживало снежного оперения. Не то, что воинственные шлемы кирпичных соседей. А вот когда-то на былом штакетнике снежная скульптура лепилась поразительно. Наша калитка, облепленная угомонившейся метелью, всегда представала портретом Льва Николаевича Толстого. И я даже, вроде, воткнул это зрелище в какую-то повесть.
Афанасий начал выкладывать в утробе камина сложную конструкцию из поленьев. Он знал, как нужно, чтобы взялось. У меня так не получалось.
Щуплое тело сторожа было обряжено довольно странно: поверх старозаветного вислого свитера – пижонская юниорская безрукавка. Видимо подарок кого-то из дачников. Когда Афанасий наклонялся к камину, его спину брала в клещи надпись на безрукавке: «I love В.S.». Кого любил производитель одежды – не ясно. Может Бритни Спирс, а может Британскую сталелитейную индустрию.
– Песня исключительная, – Афанасий приладил очередное полено. – Возьмем призыв. Все до точки, как с папаней, так со мной.
И снова запиликал:
– Меня комиссия смотрела в голом виде
Смотрела спереди и в зад
Врачи замерили давленье: сердце бьется
В пехоту годен, говорят.
– Я в пехоте, окурат, и служил. Срочную. Только какая тогда армия была? Красота поглядеть. Какие-такие «деды»? Какой-такой беспредел? Слов таких, не то что дел не знали. Дисциплина. Порядок касался всего. Я, к примеру, старшиной был. Веду бойцов в баню. Строй по ниточке. Действия – по команде. Разделись, приняли шайки. Ждут. Тогда я: «Мой голову! Мой тело! Мой ноги! Мой мелочь!» И ни один не нарушит.
