Или, что более важно, почему мы с Лаурой подходим друг другу.
Или, что даже еще важнее, почему мы больше не должны никогда расставаться. Ну, за исключением того времени, которое мы будем тратить на работу, встречи с друзьями, отправление естественных потребностей и т. п. Но в целом мы больше не должны никогда расставаться. Я в этом совершенно уверен.
Давным-давно, в 1996-м, когда Белла бросила меня, я делал все, что обычно делают отчаявшиеся люди, бесцеремонно брошенные своими любимыми. Я бесконечно вспоминал каждое мгновение, проведенное вместе с ней. Я проигрывал в уме каждую ссору, непрестанно спрашивал себя, что было бы, если бы в какой-либо момент я повел себя иначе. Своим уходом Белла разбила мне сердце, я сильно мучился и едва нашел в себе силы, чтобы жить дальше. На меня будто каток наехал, и я не собираюсь притворяться, что я потом бодро вскочил и побежал дальше, — даже по прошествии стольких лет. Особенно по прошествии стольких лет.
В каком-то смысле после расставания с Лаурой я чувствовал себя примерно так же, но в то же время и совершенно по-другому. Да, я раз за разом вспоминал минуты, когда мы были вместе, но эти воспоминания не резали меня по сердцу, а даже приносили удовольствие. Я не проигрывал в уме каждую ссору, потому что ссора у нас была только одна. Последняя, окончательная и бесповоротная. Да, я много времени посвятил ее разбору, но, к сожалению, не смог придумать такого варианта ее развития, который мог бы привести к счастливому концу.
Всякий раз, когда я думаю о времени, проведенном с Лаурой, или Лаурой и Эдди, я чувствую себя просто замечательно. Я ощущаю себя стопроцентным героем, полностью довольным собой и своей жизнью. Я испытываю гордость, легкость и желание жить дальше. А затем на меня наваливается действительность.
Обстоятельства двух главных в моей жизни расставаний совершенно различны. То, что меня бросила Лаура, — это можно легко понять и простить. Я даже скажу, что у нее практически не было выбора. То, что я сделал, было мерзко. Как это Лаура называет? Ублюдски. То, что я сделал, было совершенно ублюдски. Я не должен был молчать о тайне Беллы.
Я написал Лауре письмо, раскрыл все карты. Сказал, что люблю ее. Тоже мне новость. Надо было сказать ей давным-давно (зря я… если бы можно было… что если… бла-бла-бла). Легко признаться в любви, когда уже нечего терять, когда все потерял. Это не очень-то романтично, я знаю. Ну почему я не сказал этого, когда мы лежали друг у друга в объятиях, или когда летели в Лас-Вегас, или даже в тот вечер, когда она собирала свои вещи? Хотя вряд ли бы это что-нибудь изменило.
В письме я честно сказал, что без нее жить мне стало гораздо труднее, что нам было хорошо вместе, что я считаю, что мы заслуживаем еще одного шанса и т. д. и т. п. Я забыл о гордости и чувстве собственного достоинства. Я умолял. К черту всю эту шелуху — гордость не согреет холодной ночью.
Я очень старался увидеть ситуацию ее глазами и поступить так, как было бы лучше для нее. Я понимал, что из-за меня она испытала сильное потрясение, и в письме обещал, что не буду докучать ей, пока не получу свидетельство о разводе. Когда это произойдет — ни в коем случае не раньше — я встречусь с ней как свободный человек, не связанный никакими обязательствами. Я написал, что прекрасно понимаю, что ей нужно время, чтобы все обдумать, что не буду раздражать ее бесконечными сообщениями, звонками, письмами, визитами и всем остальным. Но все же я проявил слабость, совсем небольшую. В конце письма, в постскриптуме, я написал, что, если она когда-нибудь захочет меня увидеть — днем, ночью, не важно, — я тут же окажусь рядом.
Похоже, у нее ни разу не возникло такого желания.
Я переписывал это письмо раз двенадцать, пока оно наконец не приняло удовлетворительный для отправки по почте вид.
И я сдержал свое обещание оставить ее на некоторое время в покое. Это было нелегко. Каждый день я боролся с искушением заявиться к ней, вышибить ногой входную дверь и потребовать, чтобы она взяла меня обратно. Но я решил, что подобный мужской идиотизм — последнее, с чем Лаура хотела бы столкнуться в предлагаемых обстоятельствах. Очень важно показать ей, что я способен на тактичное, внимательное и скромное поведение, так как в последнее время я не очень-то это демонстрировал. Так что благодаря неимоверным волевым усилиям (Дэйву с Джоном приходилось отнимать у меня мобильный телефон всякий раз, когда мы шли в паб, — чтобы я, напившись, не имел возможности доставать Лауру пьяными слезливыми звонками) мне удалось сдержать свое обещание. Три с половиной месяца я к ней и носа не казал.
Но настало время действовать.
Я сажусь на автобус до Шепардс-Буш. Я еду к ней на работу. Это гарантия того, что она меня выслушает. Если бы я пошел к ней домой, она могла просто не открыть дверь. Я рассчитываю визит так, чтобы оказаться в приемной перед самым перерывом на ленч. Возможно, она постесняется разговаривать со мной на людях — в этом случае я приглашу ее в кафе.
Мне нужно всего пятнадцать минут. И в то же время мне нужна целая вечность.
Ненавижу докторов. Всегда был уверен, что в клинике можно подцепить еще более тяжелую болезнь, чем та, с которой ты пришел. Я захожу в маленькую приемную, и, как бы в подтверждение моих опасений, кто-то надсадно кашляет. Я буквально вижу, как летят в мою сторону болезнетворные бактерии, как они проникают в мои ноздри и оседают в горле. Отвратительно. Не представляю, как Лаура может здесь работать. Но надо собраться с духом. Еще не хватало, чтобы бактерии помешали мне в самый важный момент в моей жизни.
Лаура говорит по телефону, назначает прием. Хотелось бы сказать, что она выглядит замечательно, но это не так. Она кажется усталой и осунувшейся. Не исключено, что она простужена (это неудивительно на такой работе), и ей точно не помешало бы похлебать горячего куриного бульона. Я бы хотел сам принести его ей, на подносе, прямо в постель. Нос у нее красный, цвет лица болезненный. Но на ней красивая блузка. Раньше я такую не видел. Этот факт беспокоит. То, что она покупает новую одежду, — это убедительное доказательство того, что ее жизнь продолжается и без меня.
Приемная почти пуста, и это немалое облегчение. Если уж мне и придется пережить самое сильное в жизни унижение, то пусть это хотя бы произойдет в присутствии всего трех свидетельниц, у одной из которых в ухе слуховой аппарат.
Я подхожу к конторке и терпеливо жду, когда Лаура положит трубку. Она заканчивает разговор и что-то записывает в журнале. Не понимая глаз, она спрашивает:
— Вам назначено?
— Нет, я просто надеюсь, что ты меня ждешь, — отвечаю я.
Она вскидывает голову. Я улыбаюсь. Она кривит губы. Я протягиваю ей цветы: огромный букет подсолнухов. Букет выглядит дорого, потому что стоит дорого.
— Ничего подобного. Если я и ждала твоего прихода и твоих извинений, то это было три с лишним месяца назад, — отрезает она. Она вырывает букет у меня из рук и пихает его в мусорную корзину. Корзина узкая, букет в нее не лезет. Это приводит Лауру в ярость. Она силой заталкивает цветы в корзину, с подсолнухов падают лепестки. Разобравшись с букетом, она опять поворачивается ко мне: — Ты все понял? Тогда проваливай.
