ЗАВТРА
Солдат снова было двенадцать, только на сей раз командовал ими сержант. Вагон был специальным, хотя и третьего класса; в первом отсеке сиденья были сняты и на полу стоял новенький пустой армейский гроб. Эти тринадцать выехали из Парижа в полночь, и, подъезжая к Сен-Мишелю, были уже слегка навеселе. Потому что задание, дело им предстояло не из приятных; мир и победа окончательно уже пришли в Западную Европу в ноябре (полгода спустя после ложного майского перемирия, тот недельный перерыв, устроенный войной, был таким невероятным, что о нем вспоминали как о курьезе), и солдат, хотя все еще носил форму, мог считать себя свободным от вчерашних трупов, по крайней мере до начала новой войны. Поэтому им выдали дополнительный паек вина и коньяка в виде компенсации за неприятную работу, коньяк находился у сержанта, выдавать его полагалось по мере надобности. Однако сержант, которому тоже не по душе было это задание, оказался угрюмым нелюдимом, едва поезд вышел из Парижа, он уединился в пустом отсеке с порнографическим журналом. Но солдатам хотелось выпить, и, когда сержант вышел в Шалоне (они не знали, зачем, и не хотели знать: может, в уборную, может, по делам), двое (один до начала войны был неплохим взломщиком и собирался вернуться к этому занятию, как только снимет военную форму) зашли в отсек, отперли его саквояж и вытащили две бутылки коньяка.
Поэтому, когда экспресс, следующий в Бар-ле-Дюк, оставил их вагон в Сен-Мишеле, где его должны были подцепить к местному поезду до Вердена, все они (кроме сержанта) были навеселе чуть больше, чем слегка, а ранним утром, когда их вагон подтянули на восстановленный запасной путь у развалин Вердена, они были навеселе уже изрядно; сержант к тому времени обнаружил, что в его саквояж кто-то запускал руку, и пересчитал оставшиеся бутылки; последовало гневное, продолжительное обличение, из-за которого, да еще в таком состоянии, солдаты сперва даже не заметили старуху, и лишь потом обнаружили, что их поджидает, можно сказать, целый комитет, словно весть о времени и цели их прибытия опередила поезд, - на перроне стояла небольшая, негустая толпа рабочих из города и крестьян из окрестных деревень, среди них была одна женщина, они молча глядели на прибывших, пока сержант отчитывал и бранил солдат (крепко сжимая в руке саквояж), потом эта самая женщина, старуха, бросилась к ним и ухватила сержанта за рукав. Это была крестьянка, казавшаяся более старой, чем на самом деле, с морщинистым, изможденным словно бы от долгого недосыпания лицом, но теперь оно было напряженным и даже светилось каким-то неистовым рвением и надеждой.
- А? - сказал, наконец сержант. - Что? Чего вы хотите?
- Вы едете в форт, - сказала она. - Мы знаем, зачем. Возьмите с собой меня.
- Вас? - сказал сержант; теперь к его словам прислушивались все. - С какой еще стати?
- Там Теодуль, - сказала она. - Мой сын. Мне сообщили, что он погиб в 1916 году, но домой его не отправили... и меня не пускают туда, отыскать его.
- Отыскать? - сказал сержант. - Через два года?
- Я же узнаю его, - сказала она. - Мне бы только попасть туда и посмотреть. Наверняка узнаю. У вас тоже есть мать; представьте, как бы она убивалась, если б вы погибли и вас не отправили бы домой. Возьмите меня. Я узнаю его, уверяю вас. Узнаю наверняка. Возьмите.
Она ухватила сержанта за руку, он попытался высвободиться, но не смог.
- Пустите! - сказал он. - Без приказа я не могу взять вас, даже если б захотел. Нам нужно выполнить задание; вы будете мешать. Пустите же!
Но старуха не выпускала его руки и оглядывала остальных, не сводивших с нее глаз, в лице ее были мольба и надежда.
- Ребята... дети, - сказала она, - У вас ведь тоже есть матери... вы...
- Пустите! - Сержант переложил саквояж в другую руку и на этот раз вырвался. - Уходите! Убирайтесь! - И, взяв старуху за плечи так, что саквояж оказался у нее на спине, повел по перрону к молчаливой толпе, тоже неотрывно глядевшей на происходящее. - Там уже нет ничего, кроме гнилого мяса; вы не сможете его найти, даже если попадете туда.
- Смогу, - сказала она. - Я знаю, что смогу. Послушайте, я продала ферму. Деньги у меня есть. Я заплачу вам...
- Не надо мне платить, - сказал сержант. - Но, будь моя воля, я отправил бы вас туда, чтобы вы нашли своего и прихватили еще одного для нас, а мы подождали бы вас здесь. Только вам ехать нельзя.
Он выпустил ее и почти мягко сказал:
- Возвращайтесь домой и забудьте об этом. Муж с вами?
- Я потеряла и его. Мы жили в Морбиане. Когда война кончилась, я продала ферму и приехала сюда искать Теодуля.
- Тогда возвращайтесь туда, где вы живете теперь. Потому что с нами вы не поедете.
Но она вернулась лишь к толпе, от которой отделилась, и встала, снова глядя на них; ее усталое, бессонное лицо было по-прежнему напряженным, упорным, неукротимым, сержант повернулся к своему отделению и бросил на него еще один злобный, задумчивый взгляд.
- Ладно, - наконец сказал он. - Пошли - у кого не двоится в глазах. Потому что я не хочу нянчиться там с вами, пока не получу один смердящий труп, тем более два.
- Может, сперва выпьем? - сказал один.
- Попробуй возьми.
- Давай я понесу твой саквояж, серж, - сказал другой.
Ответ сержанта был незамысловатым, кратким и непристойным. Он повернулся и пошел, остальные гурьбой двинулись за ним. Их ждал крытый грузовик, в кабине сидели водитель и капрал. Солдаты вытащили пустой гроб из вагона, отнесли его к машине, задвинули в кузов и влезли сами. Для сидения им в кузове была настелена солома; сержант уселся на гроб, по-прежнему крепко сжимая ручку лежащего на коленях саквояжа, словно боялся, что кто-то, может быть, все попытаются его выхватить. Грузовик тронулся.
- А как насчет завтрака? - спросил один.
- Вы уже выпили свой завтрак, - ответил сержант. - Сперва украв его.
Но завтрак был: кофе и хлеб на оцинкованной стойке крошечного бистро, каким-то чудом уцелевшего при бомбардировках, правда, на нем была новенькая железная крыша американского производства, она вздымалась над беспорядочной массой окружавших его полуразрушенных стен. Все было устроено и на этот раз; за еду уже было заплачено из Парижа.
- Черт возьми, - сказал один. - Видно, армии позарез нужен этот труп, раз начали накупать жратву у гражданских.
Сержант ел, поставив саквояж на стойку и оградив его с обеих сторон руками. Потом они снова ехали в грузовике, и сержант крепко держал саквояж, стоявший у него на коленях; теперь в открытую заднюю дверь грузовика, ползущего среди груд мусора и старых воронок, были видны участки разрушенного города - горы и холмы щебня, которые уже убирали, между ними уже вздымалось поразительно много железных крыш американского производства, сверкающих под утренним солнцем как серебро; пусть американцы воевали и не всю войну, но все же оплачивали восстановление разрушенного ею.
