В деревне нас ожидали человек пятьдесят перевозбужденных Святых. Там не было настоящего Дома Собраний, так что Бригам обратился к общине в доме одного из местных фермеров.
— Если бы я мог излечить ваше горе, — сказал он, — и умерить вашу скорбь… Если бы я мог объяснить, какую роль жизнь и смерть ваших мальчиков играют в ходе всех вещей, то я был бы тогда не человек, стоящий здесь, перед вами, я был бы сам Отец Небесный. Но я — не Он, и ни один человек — не Он, и потому не могу сказать вам о том, что вы так страстно стремитесь узнать. Но пройдет время, с молитвой и верой, и ваше сердце поймет, даже если ваш ум не осознает этого, что ваши мальчики жили и умерли ради некоей цели и теперь ожидают вас в Царствии Небесном.
Когда пришло время нам уезжать, опечаленная мать поцеловала Бригаму руку. А когда наша карета покидала крохотную деревушку, женщина бежала следом сколько могла, крича: «Да благословит тебя Бог, Бригам! Бог тебя благослови!» Ее голос эхом отдавался над краснеющей землей.
Некоторое время карета, кряхтя, преодолевала изрезанную колеями дорогу; колеса скрипели, хлопала кожа, кучер щелкал языком и покрикивал на лошадей. Мы ехали через дальнюю, глухую часть озерного бассейна, посреди юных деревцов и молодой травы, где там и сям без пригляда пасся скот, выискивая ранние листочки. Я прервала молчание, спросив:
— Можно я задам тебе вопрос?
— Конечно, любой.
— Какой у меня номер?
Бригам взял мою руку — согреть ее в своих.
— Номер?
— Которая я жена?
— Мне представляется безвкусицей обозначать номером тебя или любую другую женщину.
— Это очень ценно. Но мне хотелось бы знать.
— В таком случае ты — номер девятнадцать.
— Девятнадцать? А как же остальные?
— Остальные?
— В Львином Доме?
— Они друзья, а не жены.
— Но я слышала…
— Энн Элиза, теперь, когда ты стала моей женой, ты услышишь множество разных вещей.
— Девятнадцать, правда? Всего?
— Девятнадцать. Правда. Всего.
Мы ехали дальше, сумерки заливали Долину, и я заснула. Когда я проснулась, было совсем темно.
— Ты прелестное существо, когда спишь, — сказал Бригам, поглаживая мою руку.
Занавески в карете были задернуты, и я отодвинулась от мужа, чтобы их раскрыть. Ночь стояла безлунная, Долина была черна и пустынна. Если не считать кучера, мы были совершенно одни.
— Я тебе не нравлюсь? — спросил Бригам.
— Не в этом дело.
— Тогда в чем?
Он придвинулся ко мне, тяжесть его огромного тела наклонила кузов кареты, заставив рессоры застонать. Кучер замедлил бег лошадей, приспосабливаясь к перемещающемуся грузу. Подозреваю, что он привык к ситуациям подобного рода. Придвинувшись еще ближе, Бригам попытался меня поцеловать. Вскоре он был уже на мне, моля: «Скажи, что ты всегда хотела меня, как я хотел тебя!» Он вжал меня в угол кареты.
— Бригам, прошу тебя…
Но зверь, сидевший в нем, уже вырвался из клетки. Я отвернулась, прижалась щекой к занавеске и стала молиться.
Дорогой Читатель!
Я говорю правду, когда утверждаю, что именно в этот момент лопнул мой корсаж, обнажив священное тайное белье. В соответствии с установлениями самого Бригама женщина никогда не должна открывать это белье мужчине, даже собственному мужу. Элиза Сноу написала по этому поводу письмо женщинам Зайона: «Во время вступления в брачные отношения жена должна открыть щелку в ее священном тайном белье не более широкую, чем необходимо для того, чтобы позволить мужу войти. Ни в какое время не следует жене являться пред мужем менее одетой, чем тогда, когда она появляется на улице, и никогда не следует ей открывать ни глазам его, ни рукам то, что кроется за ее одеждой».
Пробыв в браке всего полдня, я уже успела нарушить установления собственного мужа.
— Отвернись, — потребовала я. — Пожалуйста, не смотри на меня!
Бригам был потрясен. Он извинился:
— Не понимаю, что произошло.
Он попытался, словно фиговым листком, прикрыть мне грудь порванной тканью.
— Отвернись же!
— Да-да, конечно.
Зверь убрался в свою берлогу, и Бригам сидел рядом со мной пристыженный и потухший.
— Надо мне отвезти тебя домой, — произнес он.
Он позвонил в звонок. Как я позже узнала, это был сигнал кучеру перестать кружить и направиться к месту назначения.
Когда мы подъехали к дому моей матери, Бригам сказал:
— Я пошлю туда моего человека, твоя мать выйдет к нам, и ты сможешь попросить ее принести тебе другое платье.
Он быстро вылез из кареты. Мне было слышно, как он разговаривает с кучером, который сразу же бросился бегом к передней двери дома. Я увидела маму на пороге, пытавшуюся разглядеть карету из-за плеча этого человека. Они недолго поговорили, и мама довольно нерешительно направилась к карете.
— Энн Элиза? — спросила она. — В чем дело?
Я объяснила ей, в чем мое затруднение.
— Понятно, — сказала мама. Она ушла в дом и вернулась со старым платьем. Войдя в карету, она увидела бархат, и лампы, и перламутровую отделку, и ее ужаснула эта роскошь. Помогая мне переодеться, она проговорила: — Ну вот, в этом ты сможешь с улицы дойти до двери дома.
Бригам постучал тростью в окно кареты:
— Ты уже готова?
Сквозь стекло я ответила:
— Сначала я хочу с тобой поговорить. — (Он взобрался в карету.) — Закрой дверь. — (Он повиновался и уселся на сиденье, явно пристыженный.) — Что такое в тебя вселилось? — резко спросила я.
— Прости. Я не мог справиться с собой. Я не хотел тебя встревожить, но ты сама не знаешь, как ты хороша.
— Благодарю, но ведь тебе не пятнадцать лет.
Я видела, как нарастает его гнев, как темнеет лицо, как назревает взрыв. Однако он сумел справиться со своей яростью, и краску словно смыло с его щек.
— Я не собираюсь тебя обижать.
— Поздно об этом говорить.
— В таком случае тебе придется меня простить. Это все, о чем я прошу.
Бригам Янг, Великий Человек Запада, выглядел как мальчишка, которого отругали. Он вышел из кареты и перешел улицу, остановившись под тополем. Пожилая пара, прогуливавшаяся перед сном, приветствовала его. Они были поражены, встретив Пророка на своей улице. Бригам тепло поговорил с ними, а они польстили ему, распространяясь о том, как прекрасна была его недавняя проповедь.
Мама помогла мне выйти из кареты, но я отказалась зайти в дом. Я стояла у калитки и ждала, пока вернется муж.
