руку, хотя она и говорила, что с ней все хорошо. Она не хотела все время напоминать ему, что она не какая-нибудь беспомощная девочка, которая никогда через это не проходила, поэтому не возражала, чтобы он касался ее плеча и спрашивал, как она. У Лу выступили на глазах слезы, когда он услышал легкий стук сердца их ребенка. Винсент, глядя в окно, находилась в каком-то заколдованном состоянии приятного изумления.
Агат по-прежнему была единственным человеком, которому она об этом рассказала. Винсент дала понять Лу, что не собирается препятствовать тому, чтобы он поделился новостью с друзьями, но просто считает, что об этом не стоит говорить, пока они точно не решат, что делать. При этом она не хотела, чтобы он ходил и носил эту тяжелую тайну в себе, поэтому разрешила рассказать Аполлону и Батисту, понимая, что, как только узнает Батист, тут же узнает и Мина.
Когда Винсент уезжала из Парижа, она пообещала сообщить Лу, как только доберется до Тосканы, но он все время писал ей, как он скучает, что он очень рад ребенку и что ничего не изменилось лишь оттого, что она ненадолго уезжает.
Он прислал ей песню, которую сочинил для ребенка. Он назвал ее «La lentille»[167], потому что врач сказал им, что сейчас ребенок размером с горошину. Лу снял на видео весь визит к врачу и даже подключил мобильник к кардиомонитору, чтобы как можно четче записать звук.
Фоном в песне, будто драм-машина, проносится туктуктуктуктуктук сердца их ребенка. Винсент в слезах слушает убаюкивающие гипнотические гудки, которые повторяются так долго, а итальянские деревни мелькают в окнах так быстро, что она уже и не знает: жизнь то ли кончается, то ли начинается.
Лу пишет опять.
Ребенок! Сделано в Париже.
Сделано в Париже. Она опять плачет и с нежностью вспоминает плачущую женщину, которую они с Лу видели в поезде по дороге в Лондон.
Женщина, сидящая рядом, касается ее руки и спрашивает, все ли в порядке, и Винсент кивает и говорит: «Да, спасибо». Она в порядке. Она рассказывает соседке, что беременна, и женщина говорит, что поняла это по лицу Винсент. У нее такой дар, и она никогда не ошибается, ни разу за семьдесят три года. Она говорит Винсент, что у ребенка будет копна волос и, наверное, будет мальчик, но это она отгадывает правильно не всегда, а чуть чаще, чем в половине случаев.
Добралась до Тосканы,
все хорошо! От видов дух
захватывает.
Но не переживай!
Я скучаю по тебе.
Рад слышать. Говори
со мной почаще,
Сент-Винсент.
Ладно?
Киллиан с букетом полевых цветов стоит прямо у вокзала рядом с маленьким желтым «Фиатом». Увидев Винсент, он широко разводит руки, и она оказывается в его объятиях. Он говорит, что очень рад ей и восхищается тем, как мило она выглядит в этом белом платье. Киллиан слегка помешан на ней в белых платьях, и поэтому она сначала не хотела его надевать, но ведь она его так любит – это легкое платье в «швейцарский горошек».
– У тебя горят щеки. В поезде было жарко? – касаясь ее волос, спрашивает Киллиан.
– Нет, было нормально. Я в порядке. – Он отдает ее цветы. – Спасибо, Киллиан.
Он грузит вещи в машину, они уезжают.
До виллы ехать полчаса на север, а когда они оказываются на месте, Винсент, не веря своим глазам, прикрывает рот рукой. Все выглядит еще более великолепно, чем на фото и чем она себе представляла: светлый и темный камень красиво и ярко выделяются на фоне синего, золотого и зеленого – прямо как в одном из ее любимых фильмов. Ей хочется задержаться здесь, но Киллиан берет ее за руку и ведет внутрь виллы, куда он привез что-то из ее оставшихся дома вещей, чтобы создать ощущение комфорта.
Серое, связанное косичкой одеяло с их кровати, подушка, которую она не взяла. Чайник и чашка, белые кружки для капучино. Кардиган, который она уже почти не носит, но носила раньше. Он аккуратно сложен на диване, и она, взяв его, подносит к лицу.
Пахнет их домом. Пахнет домом.
Из-за учебного расписания Олив они с Колмом прилетят только через два дня. Еще прилетают Талли и Шивон. Винсент сказала обоим, чтобы каждый привез близкого человека. Потом оказалось, что сестра Талли приехать не сможет. На вилле четыре спальни, места хватит всем.
В ту первую ночь вдвоем на вилле она не возражает против поцелуев Киллиана в постели, понимая, к чему все идет. И да, она скучала по нему, очень скучала. Он тот же, что и раньше, и он другой.
Он внутри, там же, где ребенок Лу.
Потом они сидят у открытого окна, едят один персик на двоих.
– Твой кулон мерцает… как маленькое пламя, – говорит сидящий по другую сторону свечи Киллиан и подается вперед, чтобы коснуться тигра.
У нее сладкие, липкие губы, и теперь уже она хранит большой секрет.
– Вина не хочешь? – спрашивает он.
– Нет.
– Почему?
– Потому.
– Ты когда-нибудь думаешь снова надеть обручальное кольцо? – спрашивает он.
– Возможно, – врет она в темноте.
Следующие два дня они лениво отдыхают под буггенвиллией, плавают в бирюзовом свечении. Готовят и едят. Делятся какими-то историями, которые сохранили друг для друга. Винсент рассказывает свои истории, как вышивальщица, работающая со сложным рисунком. То прошивая, то пропуская, обнажая лишь то, что ему позволено увидеть.
Они три раза вместе, и все три раза Винсент представляет, что она с Киллианом «до».
Все три раза она думает о Лу, хочет Лу и скучает о Лу.
Окна открыты. Белый жасмин в больших стаканах на обеих прикроватных тумбочках, и еще букет на комоде в бутылке из-под молока. Рядом тихо похрапывает Киллиан. В голубом свете она пишет je t’aime в Париж молодому мужчине, и он шлет ей je t’aime в ответ.
Этого недостаточно, и она выходит из спальни, звонит ему. Признается во всем осторожным шепотом.
Je suis désolée. Je suis désolée.
Винсент ложится обратно в постель и спит, окутанная своим французским парфюмом с лесистым ароматом, на ней огромная футболка с «Анчоусом» и больше ничего.
Ей снится Лу.
Талли Хоук такой же очаровательный в жизни, каким и представал в своих мейлах, и при встрече с ним Винсент плачет. Он выше ростом, чем она себе представляла, и немного полнее. Он бородатый и добродушный, восхищается их новым домом
