class="p1">— Сколько даете за новость?
— Какую? осклабился Гольденштернъ.
— Да ужь такую, что мы съ вами можемъ выдти вонъ отсюда, записавши на активъ по мильончику чистоганомъ.
Гольденштернъ откинулся, поправилъ очки и, крякнувъ, издалъ еще какое-то восклицаніе.
— Какъ вы думаете, любезнѣйшій Абрамъ Игнатьичъ, что мнѣ до сихъ поръ мѣшало самому заполучать тамъ, гдѣ я довольствовался только крупицами?
— Не понимаю! откликнулся Гольденштернъ.
— Такъ вамъ, значитъ, на примѣрѣ изобразить надо?
— Сдѣлайте одолженіе.
— Извольте. Сколько, спрашиваю я васъ, прошло чрезъ мои руки концессій, а?
— Пе могимъ знать въ точности, но на порядкахъ!
— И неужели вы ни разу не спросили себя: почему это Борисъ Павлычъ уступаетъ мѣсто другимъ, когда онъ самъ можетъ все обработать въ отличномъ видѣ?
— Приходило, приходило въ голову, затараторилъ Гольденштерн: — я мекалъ такъ: генералъ, молъ, желаетъ быть универсальнымъ человѣкомъ, потому и не берется вплотную ни за одно дѣло. Ему и выгоднѣе. Знаете, эдакая поговорка русская есть: по ниткѣ рубашка…
— Ну, это вы переврали: съ міру по ниткѣ — бѣдному рубашка. Такъ вы меня, значитъ, въ нищіе записываете? спросилъ Саламатовъ, нахмуривая брови. — Не раненько-ли, Абрамъ Игнатьичъ?
— Полноте, полноте, ваше превосходительство! съ такихъ нищихъ и намъ-бы хотѣлось рубашку стянуть, хе, хе, хе! А я, ей-же-ей, всегда такъ разсуждалъ: Борисъ-де Павлычъ вездѣ и нигдѣ. И въ этомъ заключается его всемогущество.
— То-то, усмѣхнулся Саламатовъ. — Ваше разсужденіе было, по-своему, не глупо и я самъ частенько поддакивалъ ему; но суть-то дѣла совсѣмъ другая. Мнѣ неловко было дѣйствовать отъ своего имени, потому что я былъ чиновникъ.
— А! крикнулъ Гольденштернъ, точно его кто ударилъ по лбу. — Вѣдь оно такъ, это ясно!
— И для меня было всегда ясно. Да я, видите, на универсальность-то мою напиралъ слишкомъ. Для этой-то универсальности мнѣ, на первыхъ порахъ, нужно было и мое чиновничество. Но потомъ работа по мелочамъ сильно надоѣла мнѣ…
— По мелочамъ хе-хе-хе, по мелочамъ; у васъ особая арифметика! Эдакими мелочами мильончики себѣ сколачиваютъ.
— Другіе, можетъ быть, и сколачиваютъ, а я не сколочу. Куши, какіе перепадаютъ мнѣ, проходятъ сквозь пальцы. Получаешь ихъ въ разноту, сейчасъ то, другое, картишки или что, глядишь и нѣтъ ничего, и опять перехватывай. А тутъ, что тамъ ни толкуй, кушъ, который и такому экономному человѣку, какъ я, трудно спустить сразу.
— Спустите и такой, хе-хе…
Гольденштернъ хотѣлъ-было засмѣяться, да вдругъ воздержался. Разговоръ получалъ оттѣнокъ балагурства, а между тѣмъ Саламатовъ успѣлъ подзадорить его любопытство.
— За сколько-же вы продаете вашу новость? спросилъ онъ полусерьезнымъ тономъ.
— Вы меня тоже христопродавцемъ считаете, а я объ вашемъ-же братѣ думаю.
Саламатовъ подсѣлъ еще ближе къ своему собесѣднику и заговорилъ гораздо тише:
— То, что я вамъ скажу, почтеннѣйшій Гольденштернъ, держать между нами, а если пустите въ ходъ, я вамъ напакощу зѣло. Да безъ меня вы изъ моей новости и не въ состояніи сдѣлать надлежащаго употребленія.
— Какъ вамъ не стыдно, зашепталъ Гольденштернъ, сладко прищуривая глазки — кому вы это говорите, кому?
И, перемѣнивъ шепотъ на визгливый звукъ, онъ крикнулъ въ корридоръ:
— Бутылку клико, мигомъ!
Послѣ того онъ опять приткнулся къ Саламатову, поглядывая пугливо на дверь.
— Царству концессіонеровъ пришелъ конецъ, выговорилъ Саламатовъ, тыча Гольденштерну въ лицо свой обширный указательный палецъ.
— Э! вскрикнулъ Гольденштернъ и махнулъ правой рукой. — Мы это слышимъ ужь который годъ!
Саламатовъ опять нахмурился и презрительно выставилъ впередъ нижнюю губу, что онъ дѣлалъ чрезвычайно рѣдко.
— Я, сказалъ онъ съ оттяжкой, — батюшка мой, Абрамъ Игнатьичъ, не отметчикъ газетный, по три копеечки за строчку; что я говорю, то вашему брату на вѣсъ золота надо покупать, — да-съ!
Онъ быстро отодвинулся. Диванчикъ затрещалъ подъ нимъ.
— Да что-жь вы это какой сердитый! встрепенулся Гольденштернъ: — вѣдь вы сами изволите знать, что такой слухъ давнымъ-давно ходитъ. Я больше ничего не сказалъ.
— Развѣ я вамъ слухъ сообщаю? продолжалъ все такъ-же внушительно Саламатовъ: — слухами я не промышляю. Я привыкъ всегда и во всемъ основываться на фактахъ-съ.
— Да сдѣлайте одолженіе, ваше превосходительство, шепталъ просительно Гольденштернъ: — зачѣмъ вы сейчасъ въ амбицію вошли? Кто-же лучше васъ знаетъ, гдѣ раки зимуютъ!
— Такъ стало, почтеннѣйшій Абрамъ Игнатьичъ, нечего было вамъ и перебивать меня. Не угодно-ли вамъ пожаловать ко мнѣ и я вамъ покажу, изъ какихъ источниковъ идетъ моя новость.
— Много обяжете!..
— Те, те, те, умѣрьте порывъ вашего восторга: я съ вами ни въ какой разговоръ не войду прежде, нежели мы не условимся вотъ о чемъ: коли тайному совѣтнику Саламатову благоугодно будетъ заработать однимъ разомъ кушъ, какой преличествуетъ русскому концессіонеру, то почетный гражданинъ Гольденштернъ обязуется оказать ему необходимый для него денежный кредитъ и способствовать наивыгоднѣйшему сбыту саламатовской концессіи. Идетъ?
— Точно по писаному откачали!
— Такъ идетъ? переспросилъ уже менѣе шутливо Саламатовъ.
— Какой-же дурень откажется отъ эдакой соблазнительной штукенціи!
Въ эту минуту все тотъ-же парень внесъ шампанское.
— Какъ впопадъ! взвизгнулъ Гольденштернъ и выхватилъ бутылку изъ рукъ сидѣльца. — Стаканы поставь и ступай, и ступай!
Абрамъ Игнатьевичъ съ необыкновеннымъ рвеніемъ наполнилъ стаканы, и когда чокнулся съ Саламатовымъ, то показалъ ему свои черные зубы.
— Идетъ, идетъ-съ, дражайшій Борисъ Павловичъ, полушепотомъ взвизгивалъ онъ, хватаясь за лѣвое плечо Саламатова. — Во всемъ Питерѣ не найдете лучшаго цѣнителя вашего генія, какъ Абрамъ Гольденштернъ.
И на этотъ разъ онъ схватилъ его за колѣно.
— Щекотно, боюсь, закричалъ Саламатовъ и разразился такимъ хохотомъ, что въ лавкѣ задрожали стклянки съ капорцами и консервами.
Потекли веселыя и шумныя рѣчи, прерываемыя глотаньемъ устрицъ. Бесѣда затянулась до пятаго часа. Выйдя изъ лавки на Невскій, новые союзники распростились и направились въ разныя стороны: Гольденштернъ взялъ къ Казанскому собору, Саламатовъ къ гостиному двору.
День стоялъ все такой-же теплый. Тайному совѣтнику было жарковато, и онъ, двигаясь животомъ впередъ, то-и-дѣло отдувался. Его эгоистка ѣхала за нимъ шагомъ; но ему хотѣлось пройти еще пѣшкомъ хоть до Аничкова моста. Красное лицо Бориса Павловича сіяло еще больше, чѣмъ утромъ. Онъ положительно начиналъ жить съизнова и мечта о милліонѣ переплеталась въ его воображеніи съ роскошнымъ и благоуханнымъ «пріютомъ утѣхъ», которымъ онъ все еще не обзавелся съ того дня, когда Авдотья Степановна отставила его отъ своей особы.
«Ужасно я цѣломудренъI» думалъ онъ, поглядывалъ на коляски кокотокъ и слегка кивалъ нѣкоторымъ изъ нихъ.
Онъ проходилъ мимо часовни, что у Гостинаго двора. Какая-то женщина, одѣтая полумонашески, съ чернымъ платкомъ на головѣ, положила два земныхъ поклона и пошла къ широкому тротуару въ такомъ направленіи, что должна была пересѣчь ему дорогу.
Борисъ Павловичъ заглянулъ ей подъ низко-надвинутый платокъ и съ неподдѣльнымъ изумленіемъ вскрикнулъ:
— Дунечка!
Женщина въ черномъ нѣсколько отшатнулась назадъ, но
