– Давай их сюда, – сказала Ремедиос. – Все, перевеса в численности у англичан больше нет.
Дионисио прижал ладони к вискам и издал немой клич. В бескрайних глубинах сознания он услышал в ответ низкий утробный рык.
Забыв, что боятся открытой местности, не думая о том, как потешно смотрятся их прыжки и неуклюжая рысь, при которой только и теряются кошачье достоинство и изящество, черные ягуары бархатным потоком хлынули через камни со склонов.
В лагере они, стосковавшиеся по лакомствам, обнюхивали карманы хозяев и катались на спине в предвкушении грубоватой игры, что у мужчин сходит за ласку. Кошки Дионисио подошли к нему, сели рядом и стали вылизывать лапы, будто ничего не произошло; они играли в безразличие, как бы в наказание хозяину за его долгое отсутствие.
Отец Гарсиа в восторге парил над землей – впервые после жестокой и скорой расправы над его другом доном Сальвадором.
– Смотрите! Видите? – кричал он из подоблачной выси. – Я был прав! Святые на нашей стороне! Возрадуйтесь! Матерь Божья милосердная, молись за нас! Я прав! Прав я! Кладезь мудрости, молись за нас! Помолись за нас, источник радости нашей! Я прав!
– Ну, или изгонялыцики нечистой силы схалтурили, – заметил Хекторо.
– А эта чья? – Дионисио кивнул на дородную самку ягуара с добродушной мордой, щеголявшую в непомерно огромном, нелепом розовом банте на шее – замызганном, сильно потрепанном, но из чистого шелка. – Я ее не знаю, а уж мне-то все кошки в городе известны.
– Какая разница, чья? – сказала Ремедиос и не преминула кольнуть: – Отдадим этот бант донне Констанце, ей нравятся такие штучки.
Состоялось последнее заседание военного совета; пронизывающе холодную ночь на высокогорье люди провели, согретые теплом сластолюбивых кошек, успокоенные их запахом клубники и сена, убаюканные невероятным звучным мурлыканьем и наконец-то уверившись, что незримый мир от них не отвернулся.
Однако в эту ночь мало кто спал.
64. богоявление липового священника
Перед неизбежным сражением человек приходит в дикое возбуждение, которое препятствует благоразумию. В томительном ожидании все ведут себя по-разному. Возбуждение сменяется уединенной задумчивостью, а потом требуется ободряющее присутствие других; люди негромко предлагают сигареты, похлопывают друг друга по спине и не спешат убрать руку. Некоторые пишут записки или стихи, которые будут найдены в случае смерти, – многословно каются или признаются в доселе тайных страстях. Другие разбирают, чистят и снова собирают оружие, которое и без того безупречно. Они пересыпают из кармана в карман горсти патронов, взвешивая, как лучше их разложить. Третьи бродят, засунув руки в карманы, и искренне дарят бледную нежную улыбку даже тем, кто прежде их невероятно раздражал. Все пристальнее вглядываются в мир и словно впервые в жизни видят шарообразное брюшко муравья или ноздреватость снега.
Перед самым началом боя трудно дышать, кишки будто ухнули куда-то вниз. Человек попадает в царство абсолютного страха, где пальцы так дрожат, что сигарету не прикуришь, и пузырь через каждые десять минут настойчиво требует освобождения. Все прикидывают, как бы смыться, зная, что это невозможно, потому что на тебя смотрят, а кроме того, честь, в конечном счете, – единственное, чего не отнять у человека. Некоторые не выдерживают и рыдают, уткнувшись в ладони.
За долгую ночь те, кто ждал на вершине горы, прошли все эти стадии. Когда по лагерю пронеслась команда к выступлению, люди достигли последней фазы: все мысли исчезли, и человек действует не размышляя, на адреналиновой волне становясь чуть ли не богом.
Бойцы скрытно двинулись низом глубокого длинного оврага, по-кошачьи используя укрытия на местности, как учила Ремедиос. Потом переползали и перебегали между обломками скал, пока веером не охватили весь северный фланг крестоносцев, ожидавших атаки с фронта.
С металлическим лязгом грохнул залп, и Ремедиос в гневном отчаянии вскинула руки: ведь договорились же, никто не стреляет, пока она сама не выпустит первую обойму, а ее палец еще даже не коснулся спускового крючка! Послышалась короткая команда, и прогремел второй залп. Ремедиос подняла голову и раздраженно оглядела цепь залегших бойцов, но пороховых дымков не увидела.
Дионисио похлопал ее сзади по плечу и показал на соседний восточный склон горы.
– Военные подошли, – сказал он. – Ну хоть какая-то помощь от них в этой неразберихе.
Хотя генерал Хернандо Монтес Соса тогда им и помог – дал вертолеты и техников, – Ремедиос по-прежнему с большим подозрением относилась к вооруженным силам, с которыми так долго воевал ее «Народный Авангард». И сейчас она нелогично возмутилась: как это они посмели прийти и открыть огонь без ее разрешения? Вскинув к плечу «Калашников», Ремедиос открыла огонь по лагерю противника, который уже нес потери, и бойцы последовали ее примеру. Дионисио снова похлопал ее по плечу и, перекрывая какофонию пальбы, прокричал в ухо:
– Я свяжусь с военными!
Ремедиос выпустила еще очередь и рявкнула:
– Только объясни им, чья это война!
Захваченные врасплох «англичане» кидались к палаткам за оружием, бежали к городу, чтобы уйти с линии огня, и отчаянно выискивали укрытия, откуда можно отстреливаться. Монсеньор Анкиляр в безумном возбуждении боя, который искренне принял за Армагеддон, кружил по лагерю на черном жеребце. Конь пятился и вставал на дыбы, а монсеньор, вскинув серебряный епископский посох, выкрикивал отрывки из Ветхого Завета про Самсоново убийство филистимлян и поражение войска мидян.
Тем временем Дионисио, открыто поднимаясь по склону, что разделял военных и бойцов Ремедиос, вновь подтвердил легенды о собственном бесстрашии и неуязвимости. Два ягуара следовали за ним по пятам, у ног взлетали земляные фонтанчики от пуль, но Дионисио, устремив глаза к цели, шел ровным шагом – фатализм был сильнее страха. Потом изумленные солдаты рассказывали: казалось, к ним идет великан, и за полсотни метров можно было отчетливо разглядеть его потрясающе голубые глаза.
Миновав передовую цепь, Дионисио направился туда, где предполагал найти командира. Он увидел высокого человека лет тридцати, чьи светлые волосы и прямая осанка кого-то напоминали; четко взмахивая рукой, командир говорил что-то сержанту – ясно, давал тактические инструкции. Сержант кивнул и скрылся, а офицер взглянул в бинокль на позиции противника. Дионисио, коснулся плеча командира и позвал:
– Фелипе.
Тот опустил бинокль и повернулся. Глаза офицера недоверчиво расширились, потом лицо разъехалось в широченной улыбке; раскинув руки, командир вскричал: «Дионисио!» – и заключил друга в весьма ощутимые объятия.
– Мать твою за ногу! – воскликнул полковник Фелипе Морено. – Вот уж не думал, что снова тебя увижу! Какого черта ты здесь делаешь?
– Я вон в том городе живу. – Дионисио махнул рукой в сторону Кочадебахо де лос Гатос. – Отец говорил, ты теперь самый молодой полковник во всей армии? Поздравляю.
