упал, но не упал, а перекрутился вокруг себя на лыжах и удержался. Снег поплыл у него под ногами.
– Сто-о-ой! – следом за выстрелом раздался хрип старшого. – Стой, с-собака, сейчас по тебе стрелять буду!
Дернулся браконьер, ход его сбился, ноги ослабли. Он хотел бы сейчас уйти под снег или нырнуть за ту вон голую скальную горбину, где свинец будет ему не страшен, но до горбины еще было идти да идти – прежде чем дотянет, его несколько раз успеют проткнуть свинцом.
– Сто-о-ой!
И все-таки браконьер не остановился. Старшой скомандовал напарнику:
– Бей поверх головы!
Чириков присел.
– Ты что-о-о? – Глаза у него смялись, нехорошо побурели. – Стрелять по человеку?
– Кому сказали, бей! Не ты отвечаешь – я! Стреляй поверх головы, да по-над шапкой бери, пусть услышит, как свистит жакан, – старшой отплюнулся, ощерил рот, показывая неровные темные зубы.
– Н-не могу! – наотрез отказался Чириков. – Сам стреляй!
– Б-бей, кому сказали!
– У тебя ведь тоже жаканы…
– С-стрелок! – презрительно выкашлял из себя Кучумов. – Мои жаканы на тот случай, если это дерьмо уплывать будет. – Понял? Стреля-яй!
Наклонив ружье под углом, беря много выше головы браконьера, который хоть и скорчился, стараясь быть меньше, и сбавил шаг, а все же уходил, Чириков выстрелил.
– Сто-о-ой! – прохрипел Кучумов что было мочи, заперебирал ногами, застриг ими по воздуху, и Чириков с тупым усталым удивлением отметил, какие у старшого тонкие ноги, ну будто у лайки – такие же кривоватые и высохшие. Побежал Кучумов на лыжах вперед, к браконьеру, а напарнику не оборачиваясь скомандовал: – Перезаряжай ружье!
Браконьер после второго выстрела будто бы на препятствие наткнулся, тормознул резко, оглянулся на преследователей, лицо его было плоским и совершенно неразличимым, переливалось на нем что-то, плыло… Судя по одежде, браконьер был из пришлых – мог с севера в соболий край прикочевать, мог с юга, мог вообще по морю с Большой земли приплыть. Хотел браконьер дальше устремиться, да старшой, остригая тонкими ногами расстояние, вскинул ружье:
– Сто-о-ой, кому говорят!
Рядом со старшим, увязая в колком снегу по живот, обдирая себя до крови, шла лайка. Крендель хвоста у нее увял, свалился набок, уши поникли.
«Почему она молчит, не лает? – возник в мозгу тупой вопрос. А ведь действительно, каждый раз, когда они подходили к добыче, пространство звенело от напряженного серебристого лая, сейчас же голос у собаки словно бы совсем пропал. Совсем пропал. – И какими патронами заряжать ружье, пулями или дробью?» – Чириков закашлялся, стал выбивать из себя холод, боль, сгустки крови, слюну, запаренное дыхание, скатавшееся в комок, а когда кончил кашлять, увидел, что браконьер уже стоит перед старшим, косовато подняв руки. Ружье его валялось на снегу.
Собака – умная тварь – предусмотрительно зашла сзади и отрезала браконьеру путь к отступлению. Чириков вздохнул облегченно, выколотил спаленные патроны из ствола, вставил два новых. Дробь. Жаканы были уже не нужны.
Когда он подошел, браконьер сидел на снегу, лыжи его были воткнуты задниками в наст, магазинный новенький рюкзак распахнут, в нем дорого мерцали, легко пробиваясь своим свечением сквозь сумеречную синь вечера, собольи шкурки.
– Видал, каков кошелек у беглеца? – прохрипел Кучумов, поглядел с интересом на браконьера, проговорил о нем, как о ком-то постороннем: – Умеет орел собольков щелкать, ох умеет! – Обдался иглистым паром, покумекал что-то – на лице его возникло напряжение, брови сдвинулись, образуя единую мохнатую гусеничку, глаза слились в щелочки. – Та-ак, значитца… До зимовья идти недалеко, километра четыре примерно, ночевать там будем. – Скомандовал браконьеру: – Вставай!
Тот застонал, помороженно поскрипел костями и суставами, поднялся самостоятельно. Покачнулся – настолько устал, что собственный вес сбивал его с ног.
– Может, тут заночуем? – Чирикова собственный вес тоже сбивал с ног, голова раскалывалась от колокольных ударов, кости, мышцы болели, не было в теле такого места, которое не кричало бы от усталости, хотелось зарыться лицом в снег и застыть, обратиться в камень, в земляной обабок, в комель березы – во что угодно, только никуда не идти.
– Да, и завтра утром вертолет найдет три холодных красивых трупа…
– Мы ведь уже ночевали в снегу.
– Ночевали, да не здесь. Здесь нельзя.
– Откуда тут… – просипел Чириков, но увидев, что старшой предупреждающе стрельнул глазами в браконьера, проглотил собственный вопрос. Удивился – словно кусок колбасы одолел.
Оглядел браконьера и ощутил невольно, как в нем растет, ширится слепая ярость. Все худое, изматывающее – это из-за него, из-за браконьера, вся боль – и сердца, и глотки, а с болью – тоска, сиротская бесприютность, одиночество – в общем, во всем плохом, что навалилось на них и мешает не то чтобы двигаться, а даже стоять на ногах, виноват этот невзрачный, схожий с неприглядным таежным грибом человек.
Замычал Чириков и, не справившись с собою, сделал шаг вперед, коротко замахнулся и всем телом отбросил кулак от себя:
– У-у-у-у!
В плоских глазах браконьера мелькнуло что-то тревожное, удивленное, он запрокинул голову назад, выставляя маленький костистый подбородок и вильнул в сторону. Кулак Чирикова проткнул пустой воздух – чуть руку себе боец не вывернул, в плече громко хрустнула какая-то костяшка.
– Ты чего-о? – промороженно прохрипел Кучумов, облил напарника жидкой чернотой, выплеснувшейся из глаз-щелок, встал между ним и браконьером. – Сдурел?
– А чего он? – слабым плачущим голосом проговорил Чириков, он теперь твердо был уверен, что во всех их бедах виноват браконьер: не будь его – тихо-мирно совершали б они свой объезд, щелкали собольков на охотничьих делянках – а тут маята, гонка и страшная, сбивающая с ног усталость.
– Не замай! – жестко обузившись лицом, предупредил Кучумов. – Он – пленный!
Фигурой пленный был невелик – действительно гриб, и как высохший лесной гриб легок, потому так долго гнались они за ним, и если б не его переполненный рюкзак, в котором и соболя находились, и еда, и огневой припас, они могли бы и не догнать браконьера, – и лицом он невелик, все в нем мелкое – и нос, и обвядшие щеки и глаза, и морщины, частой лесенкой улегшиеся на лбу, и зубы. При всем мелкотье деталей в браконьере было много костей – упрямая лобная площадка, заточенный книзу подбородок, приплющенная костяшка носа, островато выпирающие скулы – сплошные кости. И вообще браконьер напоминал сорную речную рыбу – костей много, мяса мало. Впрочем, мало – не то слово, мяса совсем не было.
Как дотянули до зимовья, Чириков совсем не помнил, он двигался почти машинально, рассекая своим телом вязкую красную муть, в которую, как в воду окуналась, то пропадая, то возникая, словно объеденная течением коряжка, спина браконьера, немо ворочал вспухшим языком во рту и удивлялся: чего же это браконьер не делает попытки удрать? Отчего он не прыгнет в сторону со следа, протаптываемого Кучумовым – старшой шел первым, – не исчезнет в темени ночи? Это ведь так
