– Адрес мне известен. Я ведь отвечаю на ее письма…
– Зачем? – спросил я. – Чтобы увидеть какого-нибудь старого некрасивого мужчину и сказать ему: «По какому праву вы любите нашу дочь, если мы с женой мечтали, что она возьмет в мужья молодого человека с виллой, автомобилем, высокой зарплатой?». Или чтобы я увидел собственную дочь, как она колет дрова, моет чьи-то грязные кастрюли и кому-то готовит обед, а потом спросил бы его: «По какому праву вы нашу доченьку превратили в свою служанку?». Мне надо ехать туда и сказать Уршуле: «Влюбилась? Но это же нелепость. Ты должна вернуться домой – к отцу и матери – тебя ждет прекрасное будущее». А она посмотрит на меня и воскликнет: «Оказывается, ты и в самом деле не веришь в любовь! Все, чему ты меня учил, ты сам считал ложью. Ты изменил себе».
И я с ужасом подумал, что, возможно, моя жена уже забыла, что такое любовь, а ведь с человеком не может случиться ничего более страшного. И я также подумал, что мне придется ее учить любви снова.
Выступление Игоря Куберского на презентации книги Збигнева Ненацкого «Соблазнитель» в Санкт-Петербургском Доме книги «Соблазнитель» Збигнева Ненацкого
(несколько тезисов)
В конце 70-х годов XX века польский, а точнее – европейский писатель Збигнев Ненацкий сделал открытие, которое в истории культурного человечества уже делалось не раз и не два, но затем почему-то забывалось: женщину нужно любить. Да, казалось бы – ничего нового. Мы и так, вроде, любили и любим. Но вопрос был все-таки поставлен – как любим? Что это за любовь? Каковы ее физиологические и духовные аспекты?
Если говорить об этом в рамках высокой художественной литературы, то, по мнению Ненацкого, европейская литературная традиция рассматривала и рассматривает феномен любови мужчины и женщины только лишь как предкоитальное состояние. Все знаменитые любовные пары – это, так сказать, жертвы возвышенной духовности. Эрос им чужд. Им, по терминологии Ненацкого, досталась только «агапе»: чистая, надчувственная любовь. Даже у Льва Николаевича Толстого – этого бесстрашного знатока человеческих глубин, в паре Анна Каренина – Вронский любовь доживает лишь до первого соития – далее начинается разрушение. Не случайно сам Толстой отмечал, что из всех драм человеческих отношений одна из самых тяжких – это драма супружеской постели.
Ненацкий же начинает и заканчивает свою книгу именно словом «жена». Последняя фраза книги звучит так: «И я также подумал, что мне придется ее учить любви снова». Заметьте, не юную любовницу, а жену.
Да, ответственность за любовь Ненацкий возлагает на мужчину. И это не только некий априорный тезис – его герои знают, как надо любить женщину, чтобы она любила мужчину. И это в данном контексте – самое главное.
Однако, ревизовав европейские литературные модели любви, ее архетипы, Ненацкий приходит к выводу, что большинство, если не все эти модели, носят шизоидный или в лучшем случае – маниакально-депрессивный характер.
Вот почему книга в свое время наделала столько шуму, вызвав к жизни аналогичные книги и других авторов. Тут мне, прежде всего, вспоминается роман тоже славянина Милана Кундеры «Бессмертие», написанный 12 годами позднее, где Кундера, порой буквально, идет по стопам Ненацкого, распутывая вслед за ним «любовные» узлы в знаменитых произведениях и в биографиях не менее знаменитых авторов.
Увы, несмотря на огромное количество научно-популярной дидактической литературы об искусстве физической, телесной любви, появившейся в последние пятьдесят лет, высокая, то есть художественная литература так и не переломила традиции отчуждения телесного в описании любви. Телесное, выраженное в вербальной форме, по-прежнему относят к разряду низкого жанра (не хочется употреблять слово «порнография»), и современная литература едва ли имеет что сказать серьезному, но, тем не менее, взыскующему этой темы читателю. Мне самому знакомы несколько очень достойных современных писателей, которые считают описание телесной любви вещью совершенно недопустимой и с гордостью заявляют вслух об этом.
Кто виноват? Первое, что приходит в голову: в нашей культуре, являющейся по определению христианской, виновата сама идея «первородного греха», идея познания собственного тела, после чего все и началось – то есть изгнание из рая с отягчающими обстоятельствами.
Но я бы с этим выводом не спешил. Разве не в «Ветхом завете» мы читаем чувственно-телесную «Песнь песней»? И разве не Христос, желая одарить людей любовью, говорил: «Ешьте и пейте, вот моя кровь и мое тело». Значит, пишет Ненацкий, Христос осознавал, что лишь через тело можно вступать в полноценный контакт с человеческой душой.
В этом – высокий пафос его книги, ее значение для нас ныне живущих, и прежде – для тех, кто начинает свой путь, вступая во взрослую жизнь.
Игорь Куберский, член Союза писателей Санкт-Петербурга, заведующий кафедрой лингвистической соитологии Института соитологии, главный редактор Балтийской книжной компании
Выступление Леонида Захарова на презентации книги Збигнева Ненацкого «Соблазнитель» в Санкт-Петербургском Доме книги
В аннотации читателю обещан роман, в котором главный герой – своеобразный Дон Жуан, пытающийся научить любви несчастных женщин. В действительности же собственно главному герою Мартину Эвену отведено лишь не более одной трети от общего объема романа, из которого непосредственно описанию его «благотворительной деятельности» посвящено несколько коротеньких новелл, от силы пятая или шестая часть объема по самым щедрым подсчетам. Зато автор подробно делится своими неосуществленными замыслами создания сценария шестисерийного фильма об Эвене. И всё же считать читателя обманутым вроде бы нет оснований.
А с рецензией… откликнусь, как аукнулось. Если бы какой-нибудь журнал заказал мне статью, хотя бы даже и хвалебную. Ах, с каким удовольствием я предался бы восторгам по поводу всеохватности романа, в котором автор ухитрился затронуть, тьфу – какое там затронуть – глубоко пропахать вопросы теории литературы, а также педагогики, медицины, особенно психиатрии, сексологии, и, кроме того, – этики, морали и нравственности, социологии и прочая и прочая. Как искренне я порадовался бы за читателя, которому досталась не очередная развлекаловка с клубничкой, но чудесный сплав глубокого научного исследования, эссе, трактата, учебного пособия, короткой новеллы, романа (а возможно даже и мемуаров), выполненный незаурядным мастером-беллетристом. Вот и определение жанра: роман-эссе. С обстоятельностью гурмана я посмаковал бы причудливую, но тонко организованную архитектонику произведения. Как велико было бы искушение преклониться перед эрудицией автора, его интеллектом и небанальным образом мыслей – а многие из его посылок и философских обобщений настолько интересны, что могли бы послужить темами для диссертаций. Роман-программа? Роман-провокация? Но все же я оставил бы разбор содержательной части другим рецензентам, поскольку уверен: вряд ли кто-нибудь упустит такую возможность – уж больно лакомый кусок!
