с мужиками Евтихий оказывался бранчивее, крутее и капризнее прочих. Крестил, хоронил, исповедовал, венчал он, как и другие, но к беседованиям был неохотлив, да, признаться, и не умел. Отличался он от других только тем, что, когда те никаких книг не читали, он читал много и охотно. Когда другие лениво служили в церквах, но со староверов взыскивали за то, что те молятся дома, - Евтихий всегда пел и обедни, и утрени, и вечерни и табаку не нюхал. По книгам изучал он деление раскола на секты, но Корнилий и этого не делал, а решил себе, что совсем не поповское дело - разбирать раскольников по трем известным старинным толкам: как будто даже при этом и стыдно (до того трудно).
Оставалась перед ним четвертая секта, новая. И над нею думал Корнилий: попадью спрашивал, к просфорне и другим бабам, которые посудачливей и поболтливей, обращался - они чего не слыхали ли?
Решился даже дьячка послать потолкаться в народе, в кабаке посидеть. Ничего не дознавши, и сам выходил на поиски.
- Не купишь ли ты у меня, Корнилий Семеныч, жеребенка? Дома молоком я отпаивал, - спрашивал его толстый, как боров, соседний торговец, придя к нему на дом.
- Прикупить можно, а ты скажи-ко мне, Лука Федосеич, не слыхал ли ты чего про тот народ, что по нашим местам в лес жить уходит?
- Да ведь тебе уж у них лошадей не покупать: в лес ушел - значит все продал. На что это тебе потребовалось? Небось начальник твой велел?
- Из собственного, признаться, любопытства, - хитрил опытный Корнилий, - стали наши бабы что-то часто про них поговаривать. Вечор только и разговоров у них было. Ту бабу свели, эту девку сманили. В чем тут хитрость?
- Така у них вера, Корнилий Семеныч: вся ихна вера на бабе утвердилась. И в лесу, знать, без бабы скучно жить, - мудрил в свою очередь захожий продавец из средних «никудышных», склонившийся более к федосеевщине.
- Значит, по-федосеевски, браков у них нет?
- Кака свадьба, коли сама идет своей волей и родителёв не спрашивает? Кому свидетельство-то подписывать? В лесу-то разве медведь про то спрашивать станет, а волк-от вон и совсем без паспорту бегает который год, - размазывал и замазывал продавец жеребенка.
- Да в которых лесах-то, в лесах-то которых живут и скрываются? - не без торопливости и досады в голосе продолжал беседовать Корнилий.
- В лесах, надо быть, в сюземных скрываются, в таких, чтобы никто их увидать не мог, а кольми паче попы. Может, и в тех лесах сокрытие имеют, которые по твоему приходу растут, - философствовал гость.
- Что ты за жеребенка-то норовишь взять?
- А подем - погляди!
Пошли глядеть, а у попа опять-таки ничего не вышло: о чем по своему приходу придется писать преосвященному?
- Как вы по этому делу полагаете? - спрашивал потом Корнилий у станового, подливая ему в чай норвежского, дешевого, но очень крепкого рома.
Господин с лошадиными манерами и трубным голосом многозначительно сморщил лоб и, ухватившись обеими руками за правое колено и покачиваясь, отвечал:
- Сам я эту статистику собирал недавно и могу поделиться собранными сведениями. Канальи эти - какие-то бродяги пришлые, а не здешные. У одного из них совсем был на следу, да мерзавец-десятский предупредил -дал им знать! Начистил ему зубы, обещал выпороть и прогнать прочь. Ловить их очень трудно: вот идет в лес тропинка, едва примечаешь ее -идет-идет, к реке приводит. На реке где-то брод, и если попадешь на него, и на той стороне реки сейчас найдешь тропинку, однако не сразу. Тут мох надорван и накидан, тут сами негодяи эти камней натаскали: для них это примета, для постороннего - черт знает что такое. Эта тропинка в болото приведет: тут никому не пройти, а они, подлецы, одни только и могут. Там у них подземелье с ходами и выходами местах в трех. Выходы эти подведены так, что над ними стоит дерево с корнями: надо это дерево уронить, чтобы дыру увидеть. Это и есть дверь в подземное жилище этих анафем.
- Вы и спускались туда?
- Нет, зачем же, батюшка? От меня губернское правление требовало только показаний о количестве совращенных вновь.
Опытный Корнилий о церковных данных его благородие уже и не спрашивал, имевши случаи удостовериться в точности их и посмеяться над приемами. Становой и возы на ярмарках считал в то время, когда одни еще въезжали, а другие успели съехать, и одновременно выражал желание узнать, сколько было народа на торжище и на какую сумму крестьяне привезли своих изделий и продуктов промысла в то время, когда за покупкой белки во весь тот день не приезжал еще самый богатый скупщик. Этот всякий год имел обыкновение приехать, звякнуть деньгами, назначить на белку цену и открыть на нее торг, то есть пустить на продажу одни лишь остатки, то есть самые мелкие партии. При этом по старому завету не считал он, из боязни греха и ответа пред Богом, ни товару сполна, ни барыша, как не считают крестьяне хлебного умолота, толкуя: «что Бог дал -все в закромах будет». И к другому ходовому ярмарочному товару, соленому и сушеному грибу, господин становой, к изумлению отца Корнилия, приговаривался было и тоже сосчитать хотел с неоспоримой точностью, но и тут, по тем же причинам, не выгорело.
- Скажи ему, сколько за товар денег собрал, - толковали мужики, - сколько за гриб да за белку денег выпустил. Он, вишь, поэтому и раскладку на себя сделает, чтоб больше собрать, гусь эдакой! Врите ему, ребята, что больно-де тяжелое время приспело: на все недород, ни от чего нету корысти.
Обратился наконец Корнилий к своему дьячку, которого посылал на поиски.
- Бачка, ваше благословение! Пошел я от вас, ходил-ходил, слушал-слушал... - тараторил дьячок, захлебываясь словами и беспрестанно кланяясь.
- Да не гоню, не торопись! Подпоясался бы, авось легче будет, - приласкал, смеючись, Корнилий.
- Вот эту «статию-то» я и собирал. Гришка-целовальник сказывал: есть, говорит, такие; будь, говорит, Мироныч, ты касательственно этого не в сумлении. Есть, говорит, завелись. Вот-те Христос, завелись! Живут в подземельях и ходы поделали. Не ходи к ним. Никак ты их не ссягнешь - убьют. Весеневской целовальник про кровь поминал: как-де младенец у них родится, так они сейчас убьют и кровью его свои портреты пишут и книги пишут. Аж книга та светится! И мне
