в темное небо.
– Марианна, – сказала голова. – Погляди же на себя.
Марианна осторожно встала на ноги. Сердце ее колотилось, но она не отводила взгляд от куриных глаз.
Раз уж хватило ума обернуться на шепот – так уж надо глядеть. А иначе – земля.
– Ты мучаешь своих детей. Истязаешь себя. И всех, кто вокруг. Ты не можешь прокормить даже свое собственное нутро. Мать без молока – куст без ягод.
– Отдай, – попросила Марианна. – Всяко еда. Мы ее отварим – и до завтра проночуем, будем бульончик хлебать да друг о дружку греться…
– Декабрь начался, – произнесла голова. На ее клюве были меленькие острые заусенцы, как будто бы зубы. – А впереди январь, месяц метелей…
– Сдюжим, – сказала Марианна.
– Потом февраль. – Курица выплюнула на пень кусок снега, в котором ворочались сонные жуки. – До деревни не дойдешь. Провалишься. У местных в подвалах еда закончится, куры отощают…
– Врешь! – крикнула Марианна. – В феврале у них в подполе гнить все потихоньку начнет. Морковка, картошка, свекла… В феврале, наоборот, охотнее делятся – гнильем-то!
– Если доживешь. – Куриный клюв несколько раз клацнул. – А если нет? Что будет с детьми, если ты сегодня не выйдешь из лесу?
– Табор вытянет…
– Как мужа твоего вытянул? А где сейчас твой табор? Все разбежались, каждый свое пузо греет.
Сверху, из темноты, начали опускаться огромные белые снежинки, которые одинаково равнодушно опускались и на волосы цыганки, и на стылую куриную кожу. Марианна тяжело выпрямилась.
– Ничего не поделаешь, – сказала она. – Поэтому я возьму тебя с собой, отварю и съем. А завтра – опять пойду.
– Зачем куда-то ходить? – спросила голова и подмигнула правым бельмом. – Когда можно позвать – и сами к тебе выйдут?
– Кто выйдет?
– Звери вкусные. – Курица вдруг облизнула клюв тонким синюшным язычком. – Жирненькие, молоденькие – лучшее мясо. Пока еще не отощали от зимы. Птица, копытца, заяц, лисица. Каждый наестся. Каждый наспится…
Марианна, сама того не желая, тоже облизнулась.
– Откуда придут? И куда?
– Из лесу, вестимо. Прямо к тебе выйдут.
– И… что взамен?
– Эта голова. – Курица потрясла клювом, стрясая с него налипший снег. – А еще – истории из твоей головы.
– Какие еще истории? – Марианна сглотнула. – Нет у меня никаких историй.
– Есть. – Голова медленно закрыла глаза. – Каждому зверю – своя история. Ты знаешь их. Не помнишь, но знаешь. Слышала в детстве от костра остывшего, от звезд голодных, от ночей неживых. Слышала, да не понимала, для кого они звучат. А теперь поймешь.
Марианна осмотрелась по сторонам, только сейчас поняв, что ночь уже здесь, расположилась в лесу, как пан на крыльце, скинула темноту на заснеженную землю, будто мерзлую рубаху на дощатый пол.
А из еды – только эта куриная голова, которая еще и болтает без умолку.
«Впрочем, – подумала Марианна, – цыганам к такому не привыкать».
– Что делать? – спросила она.
– Погорячи меня. – Куриная голова клацнула клювом. – Напои меня из себя…
– Так? – Марианна подошла к пню, протянула руку, показывая вены на зашрамленном запястье.
– Не-ет! – Голова жадно вытянула язык. – Дай то, чем когда-то детей кормила.
Марианна дрожащими пальцами вытянула небольшую грудь, сморщенную от мороза, встала перед пнем на колени и подалась вперед. Когда острый клюв схватил сосок, она вздрогнула, прикусив губу от боли.
Через несколько секунд боль в груди исчезла. Марианна посмотрела вниз, на свою грудь с отметинами зубов вокруг соска – настоящих острых зубов. Из отметин еле-еле сочилась кровь, набухала бусинками на бледной коже. Куриная голова исчезла, лишь на пне, в самом его центре, где полностью сошел снег, видно было рыхлое влажное дерево, в котором еле заметно что-то копошилось.
Марианна, покачиваясь и держась рукой за пень, встала на ноги и побрела по темноте обратно к своей хибаре.
3
Дети встречать не вышли. Сидели во времянке, в завешенном углу с самодельными сенными кроватями, шептались да косились на холод. Лишь когда она высыпала перед ними несколько маленьких сморщенных яблочек, собранных по дороге, старший, Стефан, толкнул малышей, и они быстро похватали смуглыми пальчиками угощение.
Дети ее в последнее время побаивались. Марианна после исчезновения мужа была словно сама не своя. Могла наругать, отлупить тяжелой рукой – и тут же разреветься, начать утешать и целовать, чем совершенно их смущала.
Марианна подтащила к печке собранные старшими детьми палки, успевшие слегка уже подсушиться, встала на четвереньки, поднеся раскрытое лицо к углям, и раздула огонь.
– Как Зофья? – спросила она не оборачиваясь. – Не кричала?
Стефан, названный так в честь отца и очень на него похожий, помотал кудрявой головой:
– Нет. Спала больше… только в обед проснулась и слегка похныкала, но я дал ей воды, и она вскоре успокоилась.
– Вскоре наедимся.
Марианна оглянулась через плечо и улыбнулась. Поймав взгляд Антонийки, подмигнула ей и сама же вздрогнула: вспомнилась вдруг отрубленная куриная голова…
– Дае! – позвала маму старшая дочь. – Манге нашука, дае!
– Ту миро миленько! – Марианна подползла к дочери по грязному полу. – Обними же меня. Я тоже хочу кушать. Не надо плакать. Шунэсе? Слышишь? Это чуреклы за окном кричат. Мы их поймаем, перья повыдергиваем – и будет нам вкусный мас. Все наедимся досыта, и ты, моя чай, вырастешь первой красавицей. Все ромы и гаджо будут с подарками ходить, а ты ручкой в них махать будешь.
– Не хочу я подарков, – нахмурилась девочка. – Хочу стать шувани, как и ты.
Вздрогнула тут Марианна, будто по спине холодной тряпкой провели:
– Кто же тебе такое наврал? Будто мать твоя – ведьма?
– Но ведь это так? – подняла глаза девочка. – Ты шувани…
– Это вы сказали? – Марианна вскочила на ноги, и заснувший было Бронислав вновь открыл глаза, с испугом разглядывая мать. Стефан лишь угрюмо отвернулся к печи. – Я тебя спрашиваю!
– Это джюкел нам рассказал. – Девочка зевнула. – Он пришел, как стемнело, и с тех пор все говорил, не прекращая.
– Какой джюкел? – Марианна обернулась к дверному проему, завешенному грязными тряпками, куда показала Антонийка тонким чумазым пальчиком. – Он все еще там?
– Там, – кивнула девочка. – Он сказал, что тебя ждет.
Марианна выпрямилась, не отрывая взгляда от дверного проема. Поверить, что дети разговаривали с каким-то джюкелом, пока ее не было, было не просто. Но не сложнее, чем поверить в цыганку, разговаривающую с отрубленной куриной головой.
Она слышала истории и постраннее, и пострашнее.
– Ложитесь спать, – сказала она. – Завтра мы хорошо поедим! Будем пировать, как никогда!
– Мы съедим джюкела? – спросила девочка, поморщившись.
– Мы поедим свежий мас на углях. – Марианна поцеловала дочь в лобик, затем склонилась над коробом, провела ладонью по головке младшенькой, Зофьи. Та родилась в июне – румяная, полная жизни и крика, а теперь будто усохла, стала совсем прозрачная и тихая. – Мы поедим хорошо. Мы теперь всегда будем есть хорошо.
Оставив детей, Марианна сунула в карман толстый моток
