берегу только что был свидетелем того, как какой-то трус удирал от двух особ слабого пола, а теперь он хочет применить свою силу к старому человеку.
— Кого ты имеешь в виду? — Джонит быстро обернулся к Ингусу.
— Тебя. Ты не парень, а пустобрех. На словах герой, а как до дела дойдет — так в кусты.
— Когда это было? — удивился Джонит.
— А ты уже забыл? — Ингус притворился сердитым. — Куда тебя унесло, когда они заговорили по-латышски? Оставил меня козлом отпущения.
— Они тебя обидели? — вся фигура Джонита воинственно приосанилась, выражая готовность отомстить за обиды, причиненные товарищу.
— Они сказали, что такого трусливого мужчину видят впервые. Так поступают только молокососы. Покажут из-за угла кулак, а потом убегают. Именно так оно и выглядело.
— Да я никуда и не убегал. Просто зашел в парикмахерскую — неудобно появляться перед женщинами в таком лохматом виде.
— И ты думаешь, я тебе поверю?
— Можешь убедиться! — Джонит сердито сорвал с головы шапку, открыв аккуратно подстриженные волосы. — Дело не в том, что я их испугался, а просто я знаю, что у женщин первое впечатление всегда решающее, и не хотел окончательно испортить все дело.
— Ха-ха-ха, недурное ты произвел первое впечатление! — издевался Ингус. — Пойдем в кубрик и перестань буянить. Люди спать хотят.
— Но мне с Дембовским…
— Нечего тебе здесь делать. А если и есть что, так сделаешь это завтра, в трезвом уме.
— У меня ум трезвый и сейчас! — упирался Джонит.
— Тем хуже для тебя.
— Ты что, меня разыграть хочешь? Этого я никому не позволю. Дембовский тоже меня на море разыгрывал, шпионил за мной, как я топлю да как чищу топки. Хорошо это, по-твоему? Меня, старого кочегара, он проверял, как мальчишку! Не ответил на приветствие!
— Ну и что же? Ты потом с ним тоже не здоровался. Пойдем, хватит ломаться!
Джонит продолжал артачиться.
— Погоди, я не могу так уйти. Мое самолюбие не позволяет. Если я постучал в дверь чифа, я должен с этим делом покончить.
— Драться я тебе не позволю.
— Тем хуже, мне, видимо, придется избрать другой объект, чтобы оттузить. Может быть, даже тебя… Но с Дембовским… стой, мне пришла в голову блестящая мысль. Только ты не вмешивайся.
— Ты не наделаешь глупостей?
— Даю слово, что я не сделаю Дембовскому ничего плохого.
— Ну, ладно, посмотрим, я останусь здесь.
— Именно этого я и хочу. Без свидетелей неинтересно. Боцман, останься ты тоже… — кивнул Джонит вахтенному матросу, затем надел шапку и очень вежливо постучал в дверь каюты Дембовского.
— Кто там? — откликнулся на этот раз чиф.
— Кочегар Бебрис желает с вами говорить. Только один момент, чиф, прошу, будьте столь любезны и откройте дверь. Здесь стоят штурман и боцман, так что можете не беспокоиться.
— Какие могут быть в ночное время разговоры… — ворчал Дембовский. — Это можно отложить и на завтра.
— И все-таки, чиф. Очень спешное дело. Верьте мне, вы об этом не пожалеете.
— Обожди.
Дембовский надел плащ и открыл дверь. Показался его голый блестящий череп.
— В чем дело?
— Добрый вечер, чиф! — Джонит снял шапку.
— Добрый вечер… — Дембовский, казалось, был удивлен неожиданной вежливостью Джонита; это случилось впервые за три недели.
— Вот и все, что я хотел вам сказать, — продолжал Джонит. — Поразмыслив о наших взаимоотношениях, я сегодня пришел к выводу, что такое положение, когда двое на одном пароходе не узнают друг друга, дальше нетерпимо. Вы не находите этого?
Дембовский молчал.
— И вот я сегодня пришел исправить затянувшуюся ошибку, — продолжал Джонит. — Я поздоровался с вами, и вы мне ответили. Теперь все в порядке: И пока вы мне будете отвечать на приветствия, до тех пор я буду с вами здороваться. Спокойной ночи, чиф!
Джонит еще раз плавным жестом снял шапку и пристально, вызывающе уставился на Дембовского. В этот момент должен был определиться характер их дальнейших отношений — это понимали оба. Если Дембовский вздумает сейчас обидеться, все останется по-старому, и чиф напрасно станет ожидать утреннего приветствия. Восстановить нормальные отношения можно было, только сделав вид, что не понимаешь издевательского тона грубияна.
Прошло некоторое время, прежде чем Дембовский принял решение. Джонит заметил, как его противник кусал губы, как нервно дрожали его руки и на щеках выступили яркие пятна. Внутри у него все, должно быть, так и кипело, и он с удовольствием заорал бы на Джонита, чтобы тот убирался к черту. Но пришлось сдержаться, и, по-старчески крякнув, он приветливо произнес:
— Спокойной ночи!
Джонит одержал победу. Когда дверь в каюту чифа закрылась, у него остыл весь пыл борьбы.
— Теперь пойду спать. Интересно провели времечко, не правда ли?
— Да, но только вопрос — насколько приятно, — ответил Ингус. — Джонит…
— Ну?
— Ты странный человек. Мне кажется, что в твоей жизни не все ладно. Иначе ты бы не был таким.
— Возможно, что у меня все неладно. Ну и что же из этого?
— Я не могу тебя понять. А хотелось бы. Расскажи мне хоть немного о себе — о своем прошлом. Ты не похож на остальных людей, и, хотя ты делаешь много такого, за что тебя не похвалят ни другие, ни я, ты все же нравишься мне.
— Спасибо на добром слове. Откровенность за откровенность! Можно и рассказать, мне не жаль.
— Пойдем ко мне в каюту.
Джонит скорчил страдальческую мину, подчиняясь неизбежному, и последовал за штурманом. В ту ночь Ингус узнал биографию этого человека.
Глава вторая
1
— У тебя не осталось ни капельки? — спросил Джонит, усаживаясь на маленький диван.
— Нет, этих вещей я не держу в запасе, — рассмеялся Ингус. — Как лекарство водка мне еще не нужна.
— Гм! Никудышный ты после этого штурман, без виски. У Дембовского на койке под подушкой всегда хранится изрядная фляга. Надо будет как-нибудь стащить. Ну, все равно, нет так нет, обойдемся и без нее, только я тебя представлял иным.
— Значит, разочаровался? Может быть, ты теперь и рассказывать не захочешь?
— Я не торгуюсь, не думай, — обиженно нахмурился Джонит. — Но я не понимаю, что в моей жизни такого интересного, что заслуживало бы внимания. С чего начать? С рождения? Я его что-то плохо припоминаю.
— Начинай с чего хочешь.
— Ну, ладно, так слушай же. Я родился в маленьком провинциальном городке на севере Видземе. Отец мой был торговцем — средней руки обдиралой. Покупателями в нашей лавке были окрестные крестьяне, а в трактире пили проезжие и жители городка, начиная с городского головы и кончая конюхом постоялого двора. Мой отец — человек небольшого роста, но большого практического ума.
