Он говорил и говорил, видя, что король все более и болееувлечен услышанным. Он приводил имена и подробности, рассказывал о том, чемубыл свидетелем сам, и о том, что узнал от других. О браке Рошфора и смерти мужаАнны, о событиях в монастыре Труа-ле-Ан, о двух бокалах вина на шаткомгостиничном столе…
– Самое смешное во всей этой истории, вашевеличество, – сказал он, глядя на королеву, – что мое помилование уменя в кармане, и подписано оно вами…
– С ума вы сошли, шевалье? – взгляд АнныАвстрийской был ледяным.
– Извольте убедиться, – сказал д’Артаньян,протягивая ей известную бумагу, уже изрядно помятую оттого, что ее долготаскали под одеждой и Камилла, и он сам. – По-моему, имя здесь непроставлено, так что это – открытый лист…
Ей достаточно было одного взгляда, чтобы узнать выданное еюсамой охранное свидетельство. Завладевший им вскоре король изучал документгораздо дольше. Потом рассмеялся – негромко, неприятно, зло.
– В самом деле, сударыня, – сказал он уже без тенихандры. – Шевалье д’Артаньян прав. У него и в самом деле лежало в карманеподписанное вами разрешение творить, что угодно…
– Но, сударь…
– Молчите, сударыня, – произнес король такимтоном, что в комнате моментально воцарилась тяжелая тишина. – Потому что,вздумай вы продолжать, к вам неминуемо возникнет очень много вопросов, а вотсумеете ли вы дать ответ по крайней мере на половину… Подумать только, этаженщина обитала в Лувре! Со своим перстнем, набитым ядом, который не ощущаетсяни на вкус, ни по запаху, ни на вид! В моем Лувре! Рядом со мной! Боже мой, явоистину несчастный король! Почему вокруг меня столько грязных секретов, можетмне кто-нибудь объяснить? Страшно подумать, что случится, если эта историяпросочится наружу… Что будет говорить о нас Европа?
Его последние фразы столь напоминали незабвенный сонд’Артаньяна, приснившийся в Англии, что гасконец украдкой ущипнул себя. Былобольно. Происходящее ему не снилось, а происходило наяву.
– В конце концов, у этой истории не так уж многосвидетелей… – многозначительным тоном произнесла Анна Австрийская. –Не так уж трудно принять незамедлительные меры… – и она посмотрела нагасконца не обещавшим ничего хорошего взором.
– Вы правы, сударыня, – произнес корольбесстрастно.
«Да нет, какая там Бастилия, – вяло подумалд’Артаньян. – Пожалуй что, выйдет хуже… Вот странные люди! Как будто мнеесть что терять…»
– Подойдите ближе, шевалье, – сказал король, стреском раздирая подписанную королевой бумагу и придвигая к себе золотуючернильницу.
Гасконец повиновался, с тем же равнодушием подумав: «Всеточно, Бастилия была бы для меня непозволительной роскошью. Интересно, дадут лимне завещать Планше немного денег, чтобы малый не болтался по страненеприкаянным, а купил себе мельницу или все без изъятия достанется палачу?»
– Возьмите, д’Артаньян, – сказал король,протягивая ему бумагу. – Это указ о вашем производстве в чин лейтенанта.Гвардейская рота в нем не проставлена, на этом месте стоит пробел. Впишите самилюбую роту из Королевского Дома, в которой хотите служить.
Д’Артаньян поднял на него сухие глаза, еще не веря. Это былопоразительно, невозможно, но выражение, появившееся на лице этого безвольного,капризного, себялюбивого и эгоистичного монарха, более всего напоминалосмущение, а то и стыд. Королям не полагалось иметь такого лица…
– Я был несправедлив к вам, шевалье, – сказалЛюдовик, опустив глаза и решительно выдвигая ящик стола. – Мне следовалобы по достоинству вознаградить вас гораздо раньше, после провала известногозаговора… за ту роль, что вы в этом провале сыграли… Наклоните голову.
Д’Артаньян повиновался. Зеленая лента легла ему на шею, и нагруди гасконца сверкнул ясным золотом крест с лилиями меж раздвоенныхконечностей и эмалевым медальоном в центре. И опять-таки это было, как во сне,но происходило наяву, и король громко произносил положенные слова:
– Вы храбры, верны и честны, лейтенант, посвящаю вас вкавалеры ордена Святого Лазаря Иерусалимского и Мон-Кармельской Богоматери. –И добавил более будничным тоном: – Моему казначею будет сегодня же отдан приказо выплате вам тысячи пистолей…
Д’Артаньян слушал звучавшие из его собственных уст словагорячей благодарности так, словно их произносил кто-то другой, чужой инезнакомый. В душе была совершеннейшая пустота, с которой уже ничего не моглиподелать и ничего уже не могли изменить пролившиеся нежданным дождемкоролевские милости. Потому что они опоздали.
Все было поздно.
И когда рыцарь в смятении выбежал из замка, во мраке ночисыпались с неба лепестки лилий, белоснежных, как снега в горах Гаскони…
Глава 18
о которой даже автору неизвестно, последняя она или нет
– Рошфор, – сказал д’Артаньян тихо. – Я немогу разобраться в себе… Я поклялся когда-то себе и ей, что покончу с собой,если она вдруг умрет раньше… но я не нахожу в себе достаточно сил, у меня неподнимается рука… А я ведь клялся…
– Бывают клятвы, которые нет необходимостисоблюдать, – серьезно ответил Рошфор. – Как, например, вашу. С точкизрения божеской самоубийство – величайший грех, а с точки зрения человеческой –величайшая глупость, не способная ничему помешать и ничего не могущая вернуть…Не говоря уж о том, что там, куда отправляются самоубийцы, вы никогда невстретитесь с ней… Вы обязаны жить. Ради нее. Слышите?
Они сидели в кабачке «Нарбоннский вепрь», чьи окна выходилина Королевскую площадь: граф Рошфор, после десяти лет мрачной неизвестностинаконец-то свободный от брачных уз, великан Каюзак, чье плечо уже почти зажило,граф де Вард с повязкой на голове и лейтенант гвардии д’Артаньян, чье званиееще до сих пор не было присовокуплено к какой-то определенной гвардейской роте.На столе стояло вино, а также, в несколько парадоксальном соседстве,чернильница с пером, ибо определиться стоило поскорее, гвардия уходила подЛа-Рошель, и промедление могли понять неправильно, таким образом, коегогасконец никак не желал.
– Я бы вам посоветовал, друг мой, поступить втелохранители, – сказал Каюзак. – Там делают самые быстрые карьеры впоследнее время. Лейтенант телохранителей, удостоенный ордена, – неплохоеначало…
– Друг мой, я, чего доброго, вызову вас надуэль, – сказал д’Артаньян. – Вы полагаете, я способен покинуть туроту, где меня так тепло приняли, когда я был никем?
– Так ведь в жизни по-всякому оборачивается, –сказал простодушный великан. – Спору нет, все мы поначалу стремимсяпозвенеть шпагами без оглядки на малейшую корысть – но ведь нужно же человекукак-то устраиваться…
– Покажите пример.
– Да что вы, д’Артаньян, – сказал Каюзак. – Я– человек слишком простой и бесхитростный, чтобы делать систематическуюкарьеру. У меня почему-то никак не получается, а значит, и пытаться незачем. Авот вы умны и ловки, вам сам бог велел. Дело-то житейское.
